Калеб Крисп - Принесите мне голову Айви Покет!

– Она тот ещё старый сухарь, – с восхищением заявил он. – Ей никакими враками голову не задуришь.

– Верно подмечено, дорогой, и хорошо сказано к тому же. – Я дружески пнула его по ноге. – Ты на редкость красноречивый юноша. Почему бы тебе не попробовать говорить по-английски?

Яго расхохотался, и Берта тоже прыснула. Не знаю, что их так рассмешило, но было весело. Однако мы ещё не обо всём успели поговорить. Миссис Диккенс осталась в квартире на Беркли-сквер, ожидая нашего возвращения.

– Она прислала для вас целый сундук, красивые платья и всё в таком роде, – жизнерадостно сообщила Берта. Потом вдруг фыркнула: – Вот только ума не приложу, зачем миссис Диккенс прислала ещё и старые помятые часы. В её записке говорилось, что вы поймёте.

Должно быть, это были часы Ребекки. При мысли о них меня охватила светлая грусть. Берта продолжала болтать ещё какое-то время, сказала, что мистер Патридж несколько раз писал мне. Но меня волновал только один вопрос:

– Как там моя… Как там Анастасия?

– Набирается сил с каждым днём, – сказала Берта.

Яго направил нашу повозку на просёлок, отделявшийся от главной дороги, и мы покатили среди степей, заросших высокой травой.

– В первую ночь она только напевала без слов и дрожала, – сказал он. – Но после того как к нам наведалась мисс Фрост, твоя мама стала другим человеком. Позволила Берте помочь ей вымыться, начала есть и даже немного разговаривать. Сегодня утром она работала в саду и пела.

– У вашей матушки такой красивый голос, – добавила Берта.

Мы въехали на холм, и я увидела впереди знакомый маленький домик. В горле у меня пересохло. Всё внутри сжалось. Мне стало так плохо, как никогда в жизни. Мне хотелось, чтобы просёлок тянулся ещё многие мили, но мы уже почти приехали. Яго завел лошадей во двор:

– Ну как, готова, Трещотка?

Мне казалось, я приблизилась цели, к которой шла целую вечность. Так почему же я не спешила выпрыгнуть из фургона и броситься в материнские объятия? Возможно, меня одолела морская болезнь в дороге. Или цинга.

– Всё будет замечательно, мисс, – ласково подбодрила меня Берта.

– Ничего себе – да она дар речи потеряла! – воскликнул Яго.

– Что за глупости! – возмутилась я.

В конце концов, какая разница, как я себя чувствую? Выбора всё равно нет. Так что я встала и, не обращая внимания на грызущие меня сомнения и неуверенность, выпрыгнула из повозки.

Она ждала меня в саду. Стояла под большим вязом, спиной к морю. Я впервые смогла толком разглядеть её лицо – раньше-то оно скрывалось за завесой спутанных волос. На ней было светло-зелёное платье. Блестящие тёмные волосы свободно падали на спину, не уложенные в причёску и даже не прихваченные лентой. Её лицо было отмыто дочиста. Глаза оказались яркие, голубые. На губах играла улыбка. Пальцы рук были сплетены.

Берта и Яго остались стоять у задней двери. Я не возражала, что они смотрят на нас. Возможно, я мечтала, что мама бросится мне навстречу. Но она не двинулась с места. Только подняла руки к сердцу, глядя, как я иду к ней через двор. Когда я остановилась перед ней, мне на миг показалось, что она сейчас снова запоёт колыбельную без слов. Но потом на лице её отразились любовь и забота.

– Ты проделала долгий путь, – сказала она.

Я кивнула.

– Как ты, Айви?

– Как пыльным мешком пристукнутая, дорогая, – отвечала я. – Столько разного со мной приключилось – жизнь висела на волосе и всё такое. Твоя матушка малость помешанная, но, думаю, это ты и так знаешь. – Я вздохнула. – Большинство девочек, угодив в такую переделку, сжались бы в комочек и рыдали бы много дней. Но только не я. Да, опасности поджидали за каждым поворотом и множество людей пытались меня пленить. Но я не дрогнула. Раздавала удары направо и налево. Спасла Ребекку. Столкнула мисс Олвейс в озеро. Вылечила людей от Тени. Стала королевой. Нашла недостающую часть себя – у этой дурочки от болтовни рот вообще не закрывался, – и наконец опять стала живой и целостной. – Я снова вздохнула. – Теперь ты понимаешь, дорогая, какое это было незабываемое приключение.

Анастасия Рэдклиф опустилась на корточки, чтобы заглянуть мне в глаза, протянула руки и приложила их к моим щекам.

– Как ты, Айви? – снова спросила она.

– Как я?

Признаться, я растерялась. Может, она не слышала ничего из того, что я сказала? Или мой рассказ не тронул и не позабавил её? Но в голосе Анастасии звучала такая нежность, что у меня перехватило дыхание.

И я поняла: она хочет услышать то, о чём меня никогда никто раньше не спрашивал. То, что не нуждается в увёртках и красном словце. Словами и взглядом эта странная женщина просила меня, вопреки всем моим привычкам, открыть то, что есть во мне настоящего, неподдельного, как биение сердца. Она хотела знать, как я, кто я… И хотя часть меня отчаянно противилась такой откровенности, я заставила этот внутренний голос замолчать и призналась:

– Я боюсь. Мне страшно.

– Чего ты боишься, Айви?

– Многого. Я боюсь, что всё это не по-настоящему. Что ты мне только снишься. И ещё боюсь не понравиться тебе, если ты всё-таки настоящая. Я ведь не подарок, знаешь ли. И боюсь, что даже если ты захочешь, чтобы мы стали семьёй, ничего не получится. Что я доведу тебя до того, что ты отдашь меня в приют. Или сбежишь в ночи, оставив мне прощальную записку на подушке.

Мой язык выговаривал слова будто сам по себе, губы отчаянно дрожали, слёзы скапливались в глазах, – словом, я понимала, что выгляжу не самым достойным образом. И всё равно мне было хорошо. Ведь я так долго пряталась в своём воображении. И теперь отчаянно нуждалась в чём-то настоящем. В чём-то подлинном.

– Когда ты ещё не знала, что я твоя мать, – сказала Анастасия, по-прежнему держа моё лицо в ладонях, – когда я была для тебя всего лишь сумасшедшей в дурдоме, ты всё равно пыталась мне помочь. Двенадцать лет я пела тебе колыбельную днями и ночами, двенадцать лет мечтала о сегодняшнем дне – а теперь, когда он настал, когда я увидела, как ты идёшь ко мне, я страшно испугалась, что разочарую тебя Айви, что тебе не нужна моя любовь. Я твоя мама, Айви, что бы ни случилось, до последнего вздоха. Если не можешь поверить ни во что больше, поверь хотя бы в это.

Я поймала себя на том, что киваю – я верила каждому её слову. Не помню, чтобы я бросалась маме на шею, но, должно быть, всё-таки бросилась, потому что обнаружила себя в её объятиях. Мы простояли так долго-долго, и ни одной из нас не хотелось отстраняться. Словно издалека я слышала, как у крыльца шмыгает носом Берта, а Яго советует ей высморкаться.