Мила Нокс - Война на восходе

Тео забрался в гущу тростника, набрав в сапоги воды, и наконец отыскал подходящий стебель. Срезав его, он выкарабкался вместе с Германом на берег. Парни негромко переговаривались, обсуждая привычные Теодору вещи: Герман сам успел пожить и в лесу, и в городе, и понимал Тео с полуслова. Заметив уцепившуюся за рогоз соню, парень кивнул, и они с Тео, не проронив ни звука, долго наблюдали, как мелкий зверек карабкается вверх, перебирая крохотными мохнатыми лапками.

На лице парня сияла улыбка.

Герман был ниже Теодора и более щуплый, зашитая тут и там рубашка свисала с тонких плеч, оголяя костлявые ключицы. И казался младше, хоть они были одногодки. Даже будучи Охотником, Герман относился к Теодору, точно к старшему брату, — и отчего-то в груди Тео разрослось, разбухло приятное и мягкое облако. Он дал волю этой радости. Давно не давал, но с тех пор, как получил обратно свои воспоминания и поклялся, что станет прежним, позволил улыбчивому, щуплому пареньку войти на ту поляну своего леса, о которой говорил Кобзарь. Место, о котором знали лишь близкие друзья. Теодор подумал: стать друзьями так легко! Он часто слышал: «Мы будто всегда знали друг друга», но впервые испытал такое в своей жизни…

Приятели уселись на камне, и Теодор стал показывать, как мастерить из тростника дудочку: выровнял срезанные края, удалил внутренние перегородки, вычистил полую трубку и прорезал прямоугольное отверстие свистка. Смастерил пыж из кусочка дерева, подогнал под трубку. Ниткой стянул край дудочки, чтобы не треснула. Провертел отверстия и снова почистил флуер.

— Не бог весть что, конечно… Инструментов нет, так бы лучше сделал. Но раз день рождения завтра, то… — Тео протянул Герману флуер.

Парень заулыбался и, блеснув на Теодора огромными глазами, кивнул:

— По-моему, отлично! Еще бы набрать цветов по пути, чтобы сплести венок…

Парень мечтательно вертел в пальцах дудочку. Вдруг он закусил губу и, отправив взгляд блуждать над рекой, в туманные дали, заговорил. По тому, как дрогнул его голос, Тео сразу почувствовал: парень собирается сказать нечто важное.

Ведомый воспоминаниями о себе — светлом, радушном, — Тео позволил себе слушать, открыв сердце. Герман действительно хотел поделиться чем-то очень важным. Разве не это делает тебя другом — выслушать, помочь?

— Знаешь, я правда хотел ей подарить что-нибудь… Неважно, что будет потом, когда мы окажемся на кладбище в Братове и встретим нелюдимцев. Мне плевать, уйду я в землю или ее самой не станет. Плевать. Просто хочу… Понимаешь… — Он вздохнул, и Тео внимательно слушал и будто предчувствовал, что тот хочет открыть ему. — Я люблю ее.

Он сорвался на хрип, чуть кашлянул. Горло от волнения перехватило, длинные пальцы дрожали.

— Я впервые это говорю. И знаешь, Тео… удивительно, как ты сразу это понял. Другие-то не догадываются. Даже она. Я хорошо прячу, что думаю.

— Почему не скажешь?

Герман смолк, провожая взглядом летящую по небу стаю — птицы возвращались в родные леса после зимних холодов, чтобы вновь дарить этим местам щебет, суету, жизнь.

— Это ничего не изменит.

Теодор тяжело выдохнул, уставился на веснушчатые пальцы парня — те мелко тряслись, вертя дудочку.

— Мне жаль.

— Ты и Санда. Вы…

— Не знаю.

— А я знаю. Она говорила о тебе.

Тео вскинул брови.

— Что?

— Ну, проскальзывало в разговоре — сам знаешь, как бывает… И, черт возьми, не знаю, что у вас там с ней, Тео, но я-то вижу. Что-то между вами есть. Хорошее. Так она говорит о тебе. И даже в тех нескольких словах, что ты сказал о ней. Не подумай, я не лезу в твою жизнь, просто… посмотри на меня. Тео, я бы все отдал, чтобы изменить… что-нибудь. Но даже так мне плевать! Знаешь, я просто хочу, чтобы ей жилось легче с тем бременем цели, которое потянуло ее назад… Если я могу хоть что-то сделать…

Герман покачал головой.

— Иногда я так ненавижу себя.

— За что?

— Всегда все упускаю. Бестолковый, понимаешь? Какой-то не такой родился, не пришей кобыле хвост… Лишний. — Он выдавил из себя. — Жалкий.

— Ты? Жалкий? — Теодор задохнулся. — Тебя приняли в свои ряды Охотники! Если бы мне кто позволил, я бы… Но ты же видишь: они даже не хотят, чтобы я рядом стоял и слушал!

— Не обижайся. Если вправду хочешь, быть может… Присмотрись к брашовским или к северянам, авось кто-нибудь и возьмет тебя в ученики. А потом — чем черт не шутит — и побратаетесь! Я же сам не знаю, как меня взяли… Как Иляна согласилась…

— Ты не думал, что она тоже… тебя…

— Нет.

Тео промолчал.

— Ты не жалкий. И если захочешь сказать — скажешь. Как будет время. Даже если это ничего не изменит.

Тео поднялся на ноги, но Герман продолжал сидеть, сведя колени, и глядел на свои измазанные илом сапоги. Он грустно усмехнулся.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— Тео… — Герман поднял глаза. — Ты… простил меня?

Теодор какое-то мгновение тупо смотрел в широко раскрытые глаза паренька, в которых плескался, точно речные волны, страх.

— За что?

Герман ответил тем же долгим молчанием.

— Ты не помнишь?

Вдруг Тео показалось, его внутренности скрутили в жгут. Черный, плотный жгут. По спине пронесся холодок, всколыхнулось что-то на окоемке памяти. Но вновь — апрельское утро, солнце заливает светом высокие стволы деревьев, ветер шелестит прозрачной, будто дымка, листвой.

— Меня зовут не Герман. — Кадык парня, усыпанный веснушками, дернулся. — Нелюдимец разорвал мне горло, я не мог говорить. Когда Харман спросил имя, я выдавил: «Ге… Ге…», а он махнул рукой. Иляна говорит: «Герман небось». И когда речь ко мне вернулась, я не стал ничего менять. Я ненавидел прошлую жизнь. Говорят, имя многое значит. Мол, хочешь перемен — возьми новое. Ну, думаю, проверю: тем более сама Иляна так меня назвала. Никто ведь не знал, откуда я родом, кто на самом деле. Сбежал давно, даже не знаю, живы ли родители… Мой батя спился, мать вышла замуж за другого. Это было вскоре после того, как… — Герман скользнул взглядом по щеке Теодора, не смея назвать то, что имел в виду. — Тогда и сбежал.

Теодору почудилось, его засунули в мельничный жернов и раздавили. Холод сковал внутренности. Ужас. Отвращение. Ненависть. Воспоминания о счастливых моментах детства, радость, что он наконец-то впустил кого-то в сердце…

Рассыпались в прах.

Образ улыбчивого Германа слетел с парня, и теперь Теодор видел другое лицо. То, которое вспоминал так часто. То, которое проклинал. Лицо мальчишки… Он отшагнул, сапог угодил в воду и чавкнул. Герман поднялся, неуверенно переступил с ноги на ногу. Явно почувствовал волну холода, повеявшую в его сторону от Тео.

А Тео наконец понял, что его смутило в первый вечер. Что резануло по памяти, но тут же ушло, когда Герман дружески заговорил с ним.