Алексей Гедеонов - Случайному гостю

Бабушка сидит за столом. В ней всё крупное — черты лица, зелёные глаза, рот, морщины, завитки густых седых волос, подстриженных «шестью локонами». Руки. Очки подняты надо лбом. На бабушке зелёное платье с белым отложным воротником и костяными пуговицами, рукава закатаны, поверх платья серая безрукавка с накладными карманами.

Перед бабушкой на столе несколько здоровенных мисок с очищенными отварными овощами. Блюдо с варёными вкрутую яйцами. Рядом мисочки поменьше: в одной мокнет и набухает изюм, в другой, в воде, теснятся бывшие еще недавно сухими грибы, под рукой стопка клетчатых носовых платков — сразу видно, бабушка настроилась смотреть всерьёз. На «Зонтиках» она всегда плачет навзрыд, и на «Клеопатре» тоже. А также, когда видит Збышека Цибульского — «…его переехал поезд». В жизни она несколько туга на слёзы, разве от лука.

Дальше всего стоят пепельница и шандал — позеленевшие еще при Франце-Иосифе бронзовая черепаха и коринфская колонна. В пепельнице три окурка. Шандал многослойно закапан парафинами всех цветов.

Свечки в доме расставлены повсюду. Возле бабушкиной кровати синяя.

Бабушка рассматривает принесённое в безразмерной холщовой сумке.

— Не совсем то, жебы [5] что бы хотела, — резюмирует она, извлекая чернослив. — Эвентуально [6] возможно , узвар… «Крестоносцев» почитаешь после, — веско говорит бабушка, заметив мой воробьиный шаг в сторону двери. — Нужна помощь твоя. Перебрать гречку.

В круг света на застиранную и подштопанную нитками всех оттенков серого льняную скатерть мы высыпаем две трёхлитровые банки гречки, она приятно шуршит. Передо мной и перед бабушкой по белой фаянсовой тарелке — на моей виден серый рисунок на днище, — вереница ласточек. В тарелки необходимо складывать все, что мы найдем в крупе. В те годы в гречке можно было найти множество интересных вещей, конечно, о дублонах речь не шла, но гвозди, камни, когти, песок и просто предметы — в ассортименте.

— Кто больше соберёт… — говорю я.

— Тот будет с правом на… — продолжает бабушка, тут на плите шипит, выкипая, кастрюля, бабушка поворачивается в её сторону и протягивает руку к вентилю конфорки.

— …желание! — отзываюсь я. Неизвестно откуда за шиворот мне падает ледяная капля, я ёжусь. Бабушкина рука чуть вздрагивает, и она приворачивает вентиль совсем, пламя гаснет.

— Желание?! — роняет бабушка раздосадованно и встаёт. Пока она зажигает конфорку и проверяет содержимое духовки, молчание её загустевает под абажуром, словно пар.

— Жичение, Лесик, — говорит бабушка, вернувшись за стол, и глядя на меня, словно королева на мышь, — основа до неприятных дел…. Ты думал о том, КТО услышит те желанья?

Тут же раздаются снаружи странные шаги, будто железом стучат по старым плиткам галерейки.

— Коня они припёрли, что ли? — удивляюсь я. — Вроде до ёлок далеко.

Бабушка озадаченно смотрит на меня, затем за окна на галерейку, передвигает по столу плошки, кашляет в кулак и что-то быстро бормочет, прикрыв половину лица руками.

Я всегда чувствую, когда применяют Дар. У меня от этого звенит в ушах. Я слышу реку.

— Бабушка, — говорю я. — Адвент!!!

— Saluprofundoseptesdomus, — долетает до меня из-за бабушкиных ладоней. — И как я то не знала… То магия кухонна, она…

Шаги на галерейке обрываются. Тихонько звякают стёкла.

— Биу-бау-бац, — говорю я. — Гадать и колдовать нельзя.

— Нельзя прясть, плести, — мягко отвечает бабушка, — перерывать взрослых и лучше не ездить…

— На трамвае, — радостно сообщаю я. — Всё, я на рынок ни ногой.

Бабушка сдвигает очки на переносицу и решительно поводит по гречке ладонью, крупное запястье, длинные пальцы, коротко остриженные ногти — артрит обошел стороной её руки.

— Добже… — говорит она подозрительно тихим голосом.

Я начинаю выкидывать первые камушки на тарель с ласточками, камешки звонко цокают по фаянсу. Женевьева выходит замуж. Бабушка звучно сморкается.

— До чего ты дочитал? — спрашивает бабушка, цепко выбирая из гречки проворные черные частички.

— Збышка не казнили, — отвечаю я.

— Раны Господни, — супит брови на неуловимый камешек бабушка. — Сама волнуюсь, когда он на эшафоте. А вдруг отрубят голову…

— Ну и про что же писать дальше, там ещё триста страниц? — несколько пренебрежительно отзываюсь я и оцарапываю палец осколком стекла.

Бабушка встает, из недр буфета достает пластырь, пузырёк со спиртом, вату. Протирая порез, говорит:

— Про любовь, про месть, про войну…

— Щипет… печёт, — попискиваю я, тряся заклеенным пальцем.

— Так всегда в жизни — щипет, а потом печёт, — сообщает бабушка, инспектируя кастрюли на плите.

— Вы, бабушка, смеётесь надо мной, — констатирую я сердито.

— Ни однего моменту, — говорит бабушка, поднимая вверх правую ладонь. — Слово гонору [7] честное слово .

Линия жизни у неё глубокая, тёмная и переходит на запястье.

— Должен мне верить.

— Разве есть выбор? — жалуюсь я окроплённой кровью гречке.

— Вы опять затащили магнит к себе, — говорит бабушка. — Сходи бегом до покоя, верни сюда прыбор.

— Ходят бегом только пони, — сообщаю бабушке я. — Вы хотите прогнать меня.

— То и есть ваше «сразу», — говорит бабушка. — Ляпать словом напролом. Но иди скорейше, пони.

В комнате темно и холодно, время от времени по галерейке проходит кто-то из соседей — быстрая тень пересекает потолок, стену, кажется, что оборачивается — и глядит на меня с потолка, цепко. Умеют ли тени смотреть? Магнит нашёлся на столе, под книжками.

— Лесик, — зовёт меня бабушка. — Что ты шукаешь тем магнитом? Шлем рогастый?

— Железные башмаки, — отвечаю я ей уже в кухне. Всюду приятно пахнет озоном, зельем, ворожбой — и голос реки, препятствующей и возвращающей, становится слышен отовсюду, говоря мне…

— Для чего те мешты? — спрашивает бабушка. — Однайти крулевну? Бо́сым легче, факт.

— Лучше клад, — отвечаю я. — Или сокровище.

— Тогда сребряные. Сребряные пантофлики.

— Девчачий матерьяльчик, — отвечаю я. — Просто стукалки. Несерьёзно.

Потом мы веселимся дружно, водим двумя магнитами — в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалось найти гвоздь.

— Меня беспокоит твоя левая сторона, — несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. — Ты совсем не думаешь о почках.

— Так мне всего-то двенадцать, — самодовольно отвечаю я. Моя кучка «вкраплений» уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.

— Самый час про то помыслить, — невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел. — Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.