Юрий Томин - Карусели над городом

Когда Алексей Палыч вернулся в лабораторию, он увидел такую картину: Борис и Феликс сидели за столом, между ними стояла шахматная доска с фигурами. Они спорили. В том, что шахматисты спорят, нет ничего удивительного – в шахматном кружке кулеминского Дворца культуры бывали даже и драки. Но вот о чем они спорили, Алексей Палыч понял не сразу.

– Разве я неправильно сходил? – спрашивал Феликс. – Ты же сам показывал, что конь ходит так.

– Правильно, но плохо, – отвечал Борис. – Я его бесплатно возьму.

– Бери, пожалуйста.

– Так не играют.

– Почему? – удивился Феликс. – Ты ведь объяснил: нужно взять как можно больше фигур противника. Я – противник. Вот и бери. Тебе ведь хочется взять?

– Мало ли, что хочется... Мне, может, хочется десять фигур взять!

Феликс аккуратно отсчитал десять своих фигур, сгреб их с доски и протянул Борису:

– Бери десять, пожалуйста.

– Ну, и с чем ты остался?

– У меня осталось шесть штук, – дружелюбно ответил Феликс. – Дать тебе еще?

Борис снова поставил фигуры на прежнее место.

– Так не играют, – сказал он. – Ты пойми, я должен стараться взять у тебя, а ты у меня.

– Я стараюсь. Но ведь ты не даешь. Ты дай, тогда я тоже возьму.

– Я же тебе объяснил! – повысил голос Борис. – Игра в том и заключается, чтобы не отдавать ничего!

– Ты опять говоришь громко, – сказал Феликс. – Я не понимаю. Хочешь взять – не берешь. Нужно взять больше – нужно не давать ничего. Я хочу взять – нельзя. Ты хочешь взять – нельзя. Никто никому ничего не дает, а взять нужно...

– Не взять – просто взять, а взять – слопать.

– Слопать?

– Ну, съесть.

– Съесть? Разве это тоже едят?

– Выиграть, – простонал Борис. – Это называется выиграть фигуру. Вот, смотри. – Борис снял с доски коня, а на его место подвинул свою пешку. – А теперь ты постарайся у меня что-нибудь выиграть.

– Понимаю, – сказал Феликс. Он убрал с доски белого коня, а на его место переставил свою пешку, которую от коня отделяло пять клеток.

Борис смахнул с доски фигуру на стол.

– Вот и поговори с ним, – сказал он, обращаясь к Алексею Палычу.

Феликс не обиделся. Похоже даже было, что он обрадовался.

– Теперь ты взял все, – сказал он. – Теперь ты доволен?

– Все?! – заорал Борис. – Все у меня и дома были. Незачем было их приносить.

– Если незачем, то зачем принес? – спросил Феликс.

– Да, с тобой не соскучишься! – сказал Борис.

– Тебе со мной весело?

– Еще и как... – вздохнул Борис.

Алексей Палыч решил, что наступило время вмешаться. За Феликса он не опасался: кажется, у того был спокойный характер. Алексей Палыч решил пощадить нервы Бориса. Нервы эти, как понимал учитель, скоро потребуются все до единого.

– Боря, – примирительно сказал Алексей Палыч, – ты представь, что попал в незнакомую страну. И вот тебя учат играть в круглики...

– Какие круглики?

– Ну, допустим, у них такая игра.

– Буду делать, как они, и научусь.

– Вот как раз в шахматы так нельзя. Если ты будешь повторять ходы противника, то обязательно проиграешь. Уметь играть и уметь обучать игре – это совершенно разные умения. И давай договоримся – не нервничать. Думаю, что умение обучать нам понадобится в ближайшее время больше всего. В особенности тебе. Но об этом мы поговорим позже. А теперь давай займемся примеркой.

Когда Феликса переодели, вид у него оказался приличный. Даже слишком приличный, словно его только что вынули из витрины.

– Ну, как? – спросил Алексей Палыч.

– Ничего, – ответил Борис. – Если бы ему немного штаны запачкать... курточку порвать... ботинки грязью потереть...

– А вот это он сделает уже с твоей помощью, – сказал Алексей Палыч. – Боря, мне кажется, что мы больше не имеем права его здесь держать. Иначе все это не имеет смысла. И еще я тебе вот что хочу сказать: он сейчас примерно твой ровесник, и ты ему нужен больше, чем я.

Арсений Петрович Куликов работал на кулеминской фабрике игрушек. Был он роста весьма небольшого, и в Кулеминске про него говорили: фабрика игрушечная, и директор тоже игрушечный.

Люди маленького роста часто бывают обеспокоены этим больше, чем им самим бы хотелось. Чтобы компенсировать этот, с их точки зрения, недостаток, они стараются выделиться в чем-то другом: например, красят бороды в рыжий цвет или становятся художниками.

Арсения Петровича его собственный рост не смущал. Он спокойно отнесся к тому, что стул в кабинете прежнего директора пришлось заменить, а сиденье нового "Запорожца" приподнять чуть повыше. Благодаря тому, что его мало интересовало, насколько его шляпа возвышается над тротуаром, характер Арсения Петровича с годами почти не менялся. И в этом характере тоже было нечто игрушечное, а точнее легкомысленное.

Это проявлялось в том, как он относился к воспитанию своих сыновей.

Арсений Петрович считал, что каждый человек, прежде чем стать взрослым, должен получить свою порцию шишек и синяков. Он знал, что существуют два вида ранений: одни остаются на теле, другие – в душе. Душевных ранений Арсений Петрович своим сыновьям не желал; к синякам на теле относился совершенно спокойно.

– Не поддавайся, Серега! Дай ему сдачи! – советовал Арсений Петрович, заслышав пыхтение младшего сына, затиснутого старшим в узкую щель между диваном и печкой.

Серега вообще-то не нуждался в советах. Он старался изо всех сил. Борис хорошо знал, что будет, если свернутого в крендель Серегу отпустить хоть на секунду. Серега извивался как змей. Даже в этом положении он умудрялся укусить брата за палец или поддать коленом в живот.

Иногда Серега делал вид, что сдается.

– Чур, – говорил он. – Больше не буду.

В первый раз Борис поверил ему. Он даже попытался проявить благородство и повернулся к брату спиной. Тут же он получил такой удар головой под лопатку, что не смог устоять на ногах. Серега смеялся. Но недолго. Спустя несколько секунд он пролетел над столом, грохнулся о диван и сполз на пол. Другой бы на его месте мог что-нибудь сломать или вывихнуть. Но только не Серега. Он скорчился на полу, закрыл руками лицо, и можно было подумать, что он потерял сознание. Когда же Борис к нему подошел, то увидел в просвете между пальцами хитрый Серегин глаз и едва успел отскочить в сторону.

Нога Сереги грохнула о ножку стола. Целил он, конечно, не в стол.

Укротить Серегу было невозможно. Иногда в безвыходном положении он мог состроить жалостную гримасу. Но верить ему нельзя было ни на копейку.

В последнее время Серега изменил тактику.

– Отпусти, писать хочу, – заявил он однажды.

И опять Борис поначалу поверил: а вдруг и правда?..

Серега выбежал за дверь. Но только для того, чтобы набрать снега. Твердый снежок, миновав затылок Бориса, влепился в стену, точнее – в то ее место, где висел фотографический портрет отца. Стекло в рамке разбилось – подлый Серега не только скатал снежок поплотней, но еще и намочил его в воде.