Владислав Крапивин - В глубине Великого Кристалла. Помоги мне в пути [сборник litres]

Петька просто обомлел от счастья. Целую неделю, вернувшись из школы, накручивал ручку, меняя пластинку за пластинкой. Только и слышалось в квартире: «Летят перелетные птицы…», «В далекий край товарищ улетает…», «Давай закурим, товарищ, по одной…» и так далее.

С неожиданным интересом и, я бы сказал, с пониманием к патефону отнесся Кыс. Едва эта штука начинала играть, он прыгал на стол, садился рядом и пристально смотрел на вертящуюся пластинку. Порой Кыс поднимал растопыренную лапу и протягивал к головке с мембраной, но не тронул ни разу: видимо, сознавал, что нельзя переходить грань дозволенного. А когда музыка кончалась, Кыс вставал, горбил спину и терся боком о поднятую крышку. Наверно, в знак благодарности.

Иногда Петька приводил Никитку и других приятелей. Мальчишки слушали сиплые, с «жестяным» привкусом мелодии, открыв рты. Дивились чуду прошловековой цивилизации и сперва не верили, что внутри чемодана нет никакой электроники, а только пружина, шестеренки и валики. Пришлось патефон осторожно вскрыть и показать гостям механические потроха.

Никитка рассказал, кстати, что после гибели Полоза хор «Приморские голоса» закрылся, нового руководителя найти не удалось.

– А я бы все равно из «Голосов» ушел, – сообщил Никитка. – Там репетициями совсем замучили. У нас в гимназии свой хор создается, называется «Солнечный парус», я в него пойду…

Я посмотрел на Петьку: «А ты?»

Петька засопел и отвернулся.

Никитка сказал:

– Стесняется почему-то. Сам же говорил, что в интернатском хоре целый год занимался. И на нашем концерте вон как здорово тогда выступил…

Я понял, что Петька сочинил про себя обстоятельную легенду. Ну и правильно. Никому не надо знать, откуда он на самом деле…

Петька пробормотал:

– У меня все равно скоро голос будет ломаться…

– Не выдумывай, – сказал я. – Еще очень не скоро.

– А руководительница в «Парусе» в тыщу раз лучше, чем Полоз, – добавил Никитка и смутился: вспомнил, что о мертвых плохо не говорят. Он ведь ничего не знал…

Через неделю после того разговора Петька пришел из школы очень возбужденный и в то же время молчаливый. Я на «Доценте» считал кое-какие параметры формул типа «n + а» (свертывание необычных явлений при достижении Конусом предельной скорости). Петька встал сбоку от меня, завздыхал, заперебирал худыми ногами, почесывая пятками щиколотки.

– Ты чего танцуешь, будто в туалет не терпится? – подозрительно спросил я.

Петька запахнулся в мою куртку, как в черкесскую бурку, вздохнул еще раз и признался:

– Я в ту самую лавку заходил. В ан-тик-варную… Там такую пластинку продают…

– Какую?

– Совсем-совсем старинную… Как у нас в Старотополе была. Еще не для патефона даже, а для граммофона с трубой. До революции выпущенная…

У нас в самом деле было когда-то несколько таких пластинок – от маминой бабушки остались. С Шаляпиным, с известной в начале того века певицей Вяльцевой…

– А какая именно, Петух? – поинтересовался я осторожно. Очень уж он был напряженный.

– Ну, та самая. Из оперы «Дубровский». Где он поет перед портретом своей мамы: «О, дай мне забвенье, родная…» Мамина любимая… – Петька вдруг заморгал и отвернулся. И добавил чуть слышно: – Только она сто́ит… почти как целый патефон…

Я не помнил такую пластинку. Любимая мамина? Нет, не помнил… Наверно, Петька что-то придумал или путает. Но он впервые заговорил о маме, и я не возразил ни слова. Тут же, прямо через «Доцента», связался с антикварным магазином, узнал про пластинку, с кредитной карточки перечислил (даже не охнув) сумасшедшее число и попросил доставить пластинку с посыльным.

Через полчаса на детском роллере прикатил блестящий и мигающий огоньками робот-мальчишка (новинка здешнего сервиса). Петька на время забыл даже о пластинке – ходил вокруг этого электронного существа и задавал ему всякие вопросы. Роботенок вежливо отвечал механическим, но приятным голоском. Он отдал Петьке плоский небьющийся футляр, попросил «господ покупателей» подтвердить по связи получение заказа и уехал, мигая горящими пониже спины красными сигналами.

Петька сразу забыл о роботенке. Торопливо распечатал футляр, вытащил большущий диск.

Это было тяжелое асфальтовое блюдо с бороздками записи лишь на одной стороне. А на оборотной – во всю ширину печать фирмы: «GRAMOPHONE. TPADE MARK». Лаковая, розовая с золотом наклейка блестела как новая. Знаменитая полтора века назад марка «Пишущiй амуръ». Пухлый пацаненок с крылышками сидит на черной пластинке и водит по ней гусиным пером. Надпись сообщала, что «романсъ Дубровскаго «О, дай мне забвенье, родная» исполняет «Д.А. Смирновъ, арт. Имп. Театр. с орк.».

Все было знакомо: и увесистость диска, и амур с пером, и «ять» с твердыми знаками, и даже зубчатая марка «Общества авт. правъ «Апра» сбоку на этикетке. Но знакомо по другим, хотя и похожим на эту пластинкам. А такой, с Дубровским, я вспомнить не мог.

И Петька это понял. Он посмотрел на меня укоризненно, горько даже. Сказал шепотом:

– Ну как ты мог забыть… такое. Самая любимая мамина. Мы же эту пластинку с ней вдвоем слушали тогда вечером. Накануне…

Я спросил виновато:

– Накануне… чего?

У него потемнели глаза.

– Ну… перед тем, как утром она уехала в Боровиху…

«Каким именно утром?» – думал я. Мама часто ездила в Боровиху к своей знакомой, тете Жене. Ходили они за ягодами, за грибами. Иногда и меня с собой брали…

– Она будто чувствовала, – прошептал Петька. – Сказала тогда: «Ты, Петушок, потом будешь вспоминать меня, когда услышишь эту арию…» Я испугался, а она засмеялась: «Да шучу, шучу… Я до ста лет не умру…» А на самом деле… – Он сморщил лицо и отвернулся.

Я проговорил через силу:

– Что… «на самом деле»?

Тогда Петька яростно повернулся ко мне. Даже капли полетели у него с ресниц.

– Ты что?! Даже не помнишь, как погибла мама?! Вагон слетел под откос, потому что лопнул рельс… – И добавил уже еле слышно: – Она… одна из всех пассажиров… Остальные успели…

Мне показалось, что я в черной пустоте. И пустота эта с неслышным свистом летела мимо меня. Таким бывает первое впечатление в капсуле тренажера «Межпространственный вакуум».

Великий Хронос, неужели это возможно? Неужели Валька Сапегин ошибся, «обрубая» ветвь программы, посвященной многовариантности одного события?

Я тихо сел на стул. Тихо подумал. Тихо сказал:

– Иди ко мне, Петушок. Попробуем разобраться.

Он обмяк, уронил с плеч куртку, подошел. Я посадил его на колено. Он не сопротивлялся, только отворачивался и вытирал глаза.

– Видишь ли, в чем дело, Петь… До сих пор я знал, что мама не погибла… Она, правда, один раз сильно простудилась в Боровихе, лежала в больнице с воспалением легких, и я даже поставил в церковном подвале кораблик – с молитвой, чтобы она скорей поправилась… И мама поправилась, и мы с ней приехали потом сюда. И она жила еще долго. Умерла, когда мне было тридцать семь лет. Сразу, от остановки сердца. Во сне… И похоронена здесь, на старом Приморском кладбище.