Джеральдин Маккорин - Где кончается мир [litres]

Оставшийся в Средней Хижине Донал Дон был совсем опустошён. До сих пор он представлял, как его плот несёт – если уж не его самого – Фаррисса и пару мальчишек на Боререй; как они выбираются на берег под взглядами овец, чьей шерсти они надерут и согреются, как устраиваются на ночлег в пастушьей лачуге – в той, которая под землёй – когда придут зимние бури… Они смогут увидеть дымок, поднимающийся от домиков на Хирте… и отправить им в ответ свой сигнал: что команда птицеловов на Стаке ещё жива и терпеливо ожидает спасения.

Лаклан, Хранитель Огня, поднялся и осторожно поправил две свечи-качурки, мерцающие на уступах пещеры, словно иконы на церковной стене. Вместо того, чтобы присоединиться к погоне в Бухту Плота, он взобрался к Верхней Хижине – несмотря на ожоги, несмотря на усталость – и спас два ещё горящих огрызка фонариков-качурок, и бережно снёс их вниз, чтобы осветить то место, которое он считал Домом.

В последующие дни Лаклан даже начал разговаривать со свечами-птицами, как иные разговаривают со святыми на витражах – благодарил их, желал им доброй ночи, когда время от времени одна из птиц прогорала до лапок, и он зажигал от неё следующую, и следующую, и следующую…

Если они потухнут, как зажечь их заново? Что будет, когда в последнем клейте не останется птиц?.. Этим вопросом Лаклан никогда не задавался, ибо какая тогда будет нужда в Хранителе Огня?

Коул Кейн пережил переправу. Они поняли это, когда до них донёсся запах жареной ягнятины, а над Боререем поднялся столб дыма от дёрна. Может, Кейн и был на необитаемом острове в полном одиночестве; может, его мечты об обладании последней и единственной женщиной на земле и рассыпались прахом; но он ел жареную ягнятину перед костром, под рубашкой у него была шерсть, а с его острова открывался вид на дом.

– По крайней мере, это сигнал, – несколько раз за день говорил Донал Дон, баюкая мучающую его руку и раскачиваясь вперёд-назад. – На Хирте увидят его и поймут, что мы ещё живы.

– Если там ещё есть кому видеть, – пробормотал Фаррисс. И мальчишки зашипели на него сквозь зубы, переполненные негодованием. Кейн, по крайней мере, предлагал им Рай, ангелов, Судный день. Дон, по крайней мере, предлагал им семью и надежду. Единственное же объяснение Фаррисса крылось в трагедии, в том, что их позабыли, и в том, что бог отвернулся от них и покинул навсегда.

Чтобы обсудить сложившуюся ситуацию, в Средней Хижине собрался Парламент.

На Хирте Парламент старейшин собирался каждое утро, кроме воскресений: мужчины острова усаживались на скамейки на Улице, прислоняясь спинами к стенам домиков. На головах у них были тэм-о-шентеры – шерстяные береты. Люди Хирты трудились на Владыку, жившего на далёком Гаррисе, и добросовестно выплачивали налоги – яйцами, птицами, перьями и маслом – наместнику Владыки. Но повседневную жизнь острова регулировал и организовывал Парламент: определял задачи на день. Под обстрелом птиц и под взглядами стоящих на порогах женщин, перебиваемый малышнёй и собаками, а время от времени и забредшими не туда овцами, Парламент оценивал погоду и выносил взвешенные решения, основываясь на цвете неба, направлении ветра, новорождённых ягнятах, полноте клейтов и, самое главное, любых замеченных знамениях – хороших ли, плохих.

Здесь, на Стаке Воина, знамения казались даже важнее, чем они были на Хирте.

Поскольку Коул Кейн больше не мог контролировать распорядок дня, птицеловы сочли правильным возродить Парламент. Старшим мальчишкам тоже дали право высказаться. Никакие овцы, младенцы, собаки или пони не прерывали заседаний. Поначалу Джон пытались исключить, на основании того, что она женщина, но она с таким раскладом мириться не собиралась.

Первым принятым ими решением было отправить Мурдо и Куиллиама в Верхнюю Хижину – забрать всё пригодное для использования, что оставил Кейн. Корзины для яиц, например, и светильники-качурок. Ещё им велели высматривать знамения. Теперь все должны были высматривать знамения.

Мешок с перьями Кейн забрал с собой на Боререй, но посреди пещеры на полу, среди костей съеденных гуг, оставался лежать нижний матрас, который Коул соорудил себе из дюжины плетёных корзин для яиц – искусная работа оказалась так смята под его весом, что превратилась в бесполезную кучу соломы. На мгновение Куиллиама настолько поразило такое расточительство, что он остолбенел.

Помимо этого пол усеивало множество белых листков бумаги. Мурдо принялся собирать их.

– Куски Библии, – сказал он и сунул несколько Куиллу, отчасти из-за его необъяснимой любви к печатному слову, но в основном на тот случай, если порванная Библия считалась каким-то знамением. Куилл запихал под одежду столько листков, сколько смог, собрал несколько свечей-качурок и два пузыря с маслом и настроился спускаться вниз. Ещё на полу обнаружились три длинных негибких пера – от орлана, возможно.

– Возьмём эту солому на розжиг? – спросил Мурдо. Но сунув пригоршню себе под рубаху, он решил, что оно того не стоит: слишком уж солома колется, и они оставили её. На обратном пути их то и дело пугали белые вспышки на фоне скал Стака: оставшиеся страницы из Кейновой Библии. Ещё несколько вылетели из-под одежды Куилла, напоминая покидающих гнёзда чаек.

Вернувшись в Среднюю, они потребовали у Джон объяснений.

– Это что-то навроде проклятья, – сказала она, когда Куилл показал горсти мятых листов мистеру Фарриссу. – После того, как какой-то болван пришёл и обрезал его портки, он вроде как его проклял. Колокол-книга-и-свеча, вот как он это называл.

– Он что, отлучил?.. – Фаррисс осёкся, на назвав имени Юана.

– Там делается так: открываешь Библию вверх ногами, говоришь что-нибудь злое, потом закрываешь Библию, задуваешь свечу и звонишь в колокол, чтобы с этим человеком случилось что-то нехорошее… Не знаю что… Но колокола у Кейна не было, так что он заставлял меня говорить «динь-дон», когда он махал пальцем. А у свечи был плохой фитиль, никак не зажигался. А книгу он со злости слишком широко распахнул, так что все страницы и посыпались, как водопад, и от этого он ещё сильнее начал клясть того, кто портки-то ему порезал, потому что Библию эту ему преподобный Букан дал, хоть читать он и не умеет.

Юан побелел от ужаса при мысли о том, что его прокляли, колоколом-книгой-и-свечой. Хоть «пастор» и здорово упал в его глазах, Юан так рьяно верил в ритуалы и церемонии, что боялся, что Кейн – был у него колокол или нет – лишил его всех надежд на Рай.