Владимир Кантор - Победитель крыс

— Мы преступно забыли Настоящих Котов, героев, которые помогли нашему другу. Не могу понять, откуда такая у нас забывчивость, хотя и извинить ее тоже не могу. Поэтому ура Котам!

— Ура — Котам! — услышал Борис общий нестройный возглас, донесшийся как будто издали, как будто со сцены театра, в котором он был всего лишь зритель. Его мутило, и лица качались перед глазами, то приближаясь, то удаляясь. Из этой туманной мути вдруг прояснилось лицо Ойле. Оно склонилось к нему.

Пойдем отсюда, Борис, — говорила она. Он растерянно оглянулся на остальных, как бы спрашивая, удобно ли ему покинуть компанию, да и не хотел он уходить, пока не удастся вспомнить, зачем он ходил к Мудрецу. Но Ойле настойчиво поднимала его за руку.

— Да угомонись ты, Милка, — сказал Саша.

— Во-первых, я не Милка, а Ойле, во-вторых, разве ты не видишь, что его что-то мучает, и, чтобы он успокоился, я хочу отвести его и положить отдохнуть. Пусть поспит.

— Ну вот, — сказал Саня, — вот тебе и раз — отдохнуть! Как же так! Ведь лежачие не пьют!..

— Замолчи, балаболка! Ойле правильно делает, — пьяный Саша, судя по голосу, вроде бы даже протрезвел.

Ойле все-таки удалось поднять его и вывести в коридор. Она прикрыла дверь в комнату, заглушив звуки голосов, а Борису показалось, что ему ватой заткнули уши, от тишины ему стало вдруг совсем плохо, и он, уже не стыдясь, почти обвис у нее на руках. Он уже был не в состоянии ни о чем думать.

— Боричка, ну приди в себя, ну, постарайся, — сквозь вату доходили ее слова. — Ну заложи два пальца в рот, тебе сразу легче станет.

Она подвела его к туалету; шатаясь, почти ничего не видя перед собой и думая только как бы ему не упасть, он вошел туда, придерживаясь за стены, наткнулся на унитаз, склонился над ним и едва он успел засунуть в рот пальцы, как у него началась мучительная рвота, сопровождавшаяся кашлем, насморком и слезами из глаз. Кровь прилила ему к голове, но, когда он поднялся, он почувствовал, что ему стало легче. Он спустил воду и вышел. Ойле отвела его в ванную, где он умылся, с удовольствием ощущая, как проходят кружение головы и тошнота. За всеми этими физиологическими процессами он совершенно забыл о своем вопросе, к самому себе обращенном.

Когда Борис, умытый и причесанный, посвежевший, хотя и стыдящийся своего первого пьяного унижения, вышел из ванной, Ойле ничего ему не сказала, не попрекнула (что с особенной благодарностью было им воспринято), молча взяла за руку и повела за собой.

Но не в комнату, где сидели гости, а в ту, что была ближе к входной двери. Комната была совсем небольшая, в ней едва помещалась тахта, у окна сбоку круглый стол с двумя стульями, да в углу зажженный камин. На столе стояла ваза с одним цветком розы, в камине с тихим шумом горели дрова, и красный свет от огня освещал розу, делая ее таинственной и еще более прекрасной, чем она была на самом деле; остальная часть комнаты оставалась в полумраке. Стену над тахтой покрывал большой ковер, закрывавший собой и тахту. В комнате было жарко и уютно.

Ойле оставила в покое его руку и подошла к окну. Она стояла молча, отражаясь в темном стекле, а Борис в растерянности не двигался с места, не зная, что сказать, что сделать, и не понимая, что она от него ждет. Ойле молчала, и он молчал тоже. Борису очень хотелось обнять и поцеловать Ойле, но он не знал, как к этому делу подступиться, как за него приняться. А она стояла и молчала, словно вынуждая его на разговор, на действие, на какой-то поступок. Но он молчал и не шевелился даже.

— Зачем же ты пришел сюда? — вдруг насмешливо спросила она, повернувшись к нему лицом. — Меня, как видишь, спасать не надо, а от Старухиного заклятья я и сама защитилась.

Она стояла такая красивая, кудлатая, стройная, насмешливая и влекущая, что Борис в ответ пожал плечами и, сам не понимая, как у него это получилось, подошел к ней, делая вид будто бы тоже хочет посмотреть в окно, но, подойдя ближе, неожиданно для себя самого, взял ее плечи и притянул к себе. Она не противилась, только с усмешкой смотрела ему в лицо, что же, дескать, дальше… Она была уже взрослая, ей было целых семнадцать лет, но и Борис за этот день чувствовал себя изрядно повзрослевшим, способным отважиться на многое. И он тогда еще теснее прижал ее к себе и принялся целовать в щеки, шею, нос, лоб, снова щеки, наконец, губы… И тогда она ответила на его поцелуй, руки ее обвились вокруг его шеи, она гладила его по плечам, ерошила волосы на затылке, и непонятно как они очутились на тахте, обнимая и целуя друг друга и ничего при этом не говоря, ни слова. Борис никогда раньше не подозревал, что, оказывается, такое пустое занятие, как объятия и поцелуи, может так плотно заполнить время, что оно не кажется растрачиваемым зря. Они по-прежнему ничего почти не говорили, только раз, слегка опомнившись, Борис спросил:

— А что подумают твои гости?

— Не волнуйся, — пробормотала она, не глядя ему в лицо и прижавшись к его плечу, — мои друзья меня любят, никто нас не потревожит, не волнуйся.

И снова потекли не то минуты, не то часы, не то даже и дни, конца которым не предвиделось и которые сливались в сладостное сейчас. На улице стало совсем темно, потемнело и в комнате, хотя камин продолжал гореть, словно дрова в нем не прогорали и не кончались.

— Ты останешься со мной навсегда, — говорила она иногда в промежутках между лобзаниями, а он кивал головой и утыкался ей в грудь, совершенно забыв, что он вообще когда-то куда-то собирался идти.

Так бы он и не вспомнил, если бы в какой-то момент она не спросила:

— Тебе хорошо со мной, правда?

— Да.

— И никакое Лукоморье нам не нужно.

— Угу, — промычал он в ответ.

Но одно из произнесенных ею слов, будто на винте поворотило все его мысли, и он вспомнил. «Если увидишь, что что-нибудь мешает твоей цели, — так говорил на прощанье Мудрец, и глаза его были тревожны, — задумайся, почему. Помни, помни про свою цель. Помни слово „Лукоморье“. Ибо слово сие есть утверждение и укрепление, им же все утверждается и укрепляется и замыкается, и ничем — ни воздухом, ни бурею, ни огнем, ни водою дело сие не отмыкается. Вот я тебя и заклял. Но не знаю, поможет ли мое заклятье… Все в конечном счете от тебя зависит». Борис сел.

— Я пойду, — сказал он.

— Да куда это еще? — спросила она, ласково обвивая его руками.

— У меня дела, — глупо и растерянно ответил он.

— Какие такие могут быть сейчас дела? — проговорила она, прижимая его голову, почти силком, к себе.

Он сразу снова почувствовал себя совсем одуревшим, вялым и бессильным куда-либо идти. Действительно, какие могут быть дела, когда она целует его, да и он ее целует. Но слово «Лукоморье», попавши в мозг, уже не вылезало оттуда. И он решил поискать помощи у Ойле, и ей напомнить о Лукоморье.