Анатолий Стась - Зеленая западня

Ужас, которого я еще никогда не ощущал, зажал меня в объятия. Кносе посматривал на меня с наслаждением. Его голос слышался будто издали. Наверное, я совсем не слышал бы его голоса, когда бы он не промолвил слова “мать”.

— …Сейчас ее приведут сюда. Она будет иметь возможность полюбоваться сыночком, у которого пропадет память, а от ума останется ровно столько, лишь бы он мог повиноваться приказам, чтобы выполнять простейшую работу. Отрадное будет зрелище, поверь мне! На этом конец, голубь! А ты, наверно, думал, что тебя ждет героическая смерть? Нет, твои мышцы нам еще понадобятся. Ум — этого нам не надо. Только мышцы.

Сквозь мерцающую сетку, которая застилала глаза, я видел согнутый палец Кносе на “сигаретнице”. Они приведут сюда маму… А чего же можно еще ждать от фашистов? Такие, как этот лысый, когда-то убивали детей у матерей на руках, закапывали родителей живьем в землю. Недаром так побледнела мать, когда услышала, что фрейлейн Труда лечила меня. Знала, какое это было “лечение”, знала, но молчала. Что же делать? Наброситься на лысого? За дверью широкополые шляпы, услышат, прибегут, скрутят… Что делать? Я готов на все, лишь бы это произошло без матери. Только чтобы она не видела. Она не должна видеть, это же ужасно для нее…

Палец Кносе лежал на “сигаретнице”.

Где-то в моих жилах блуждал, и ждал своего времени, дьявольский ЛСД. С каждой секундой время это приближался. “Сюда приведут твою мать…” Что же, осталось одно. Пока матери здесь еще нет. Пока в комнате нас двое — я и Кносе.

Все произошло очень быстро. Я подался вперед и, прежде чем Кносе опомнился, всей ладонью придавил и двинул его палец вместе с пластинкой. “Сигаретница” была холодная, гладенькая. Пластинка легко скользнула на пластмассовом корпусе. На миг замерев, Кносе вытаращился на мою руку, которая все еще лежала на “сигаретнице”. Вскочил из стула, с силой толкнул меня у грудь. За стеклышками очков застыл испуг.

Я ударился спиной об что-то твердое. Кровь стучала в висках, в голове гудело. Встревоженное восклицание Кносе запомнился мне навсегда:

— Штандартенфюрере, мальчишка включил пульсатор! Я не хотел, я только пугал… Он включил сам!

Из-под потолка со злостью прозвучало:

— Как это — сам включил?! Что вы такое болтаете, Кносе?

— Мой пульсатор… Я его вытянул и положил…

— Вы что, шутите? Какая категория? — громыхнул динамик.

Кносе заговорил быстро, захлебываясь, вытирая из лысины густой пот.

— Минус два… Категория минус два, штандартенфюрере. Психическая депрессия, крайняя умственная ограниченность…

— Заткни глотку, ты, умственная ограниченность! — орал Брендорф. — Вы понимаете, что все испортили? Это измена! Приведите его ко мне!

Я находился словно в пустоте. Не ощущал под собой ног, меня качало со стороны в сторону. Как в тумане, увидел зеленую пальму, Брендорфа, каких-то мужчин. Все повернули головы в мою сторону. А мне было безразлично. Едва дрожали колена, хотелось сесть на пол и не двигаться.

Меня спас мой жалкий вид. Да еще и идиотская гримаса-усмешка дополнила картину. Не знаю, чем все кончилось бы, если бы не эта усмешка, которую выжало из меня ощущение, что страх исчезает. К счастью, ощущение это пришло не сразу. Сперва я не мог понять, с какой стати в груди вспыхнула искорка радости. Лишь через несколько секунд понял, в чем дело. Как большое открытие, я повторял о себе собственное имя: “Игорь Вовченко, Игорь Вовченко…” Для уверенности припомнил автора последней прочитанной книжки, безмолвно лихорадочно пересчитал все улицы, которые вливались в центральную площадь нашего Комсомольска-на-Днепре…

Я думал! Я был способен мыслить! Мой мозг работал, как у обычного нормального человека, с памятью было все обстоит благополучно. Со мной ничегошеньки не произошло! Кроме испуга. Но хотел бы я видеть кого-нибудь на моем месте, у кого бы душа не ушла в пятки в такие минуты. Значит, здесь разыграно комедию, чтобы напугать меня. Но почему же такими глазами смотрит у меня Брендорф? А Кносе, весь сморщился, вобрал главу в плечи, как побитый пес. Нет, он не прикидывается, этот лысый.

И здесь я понял, что именно произошло. От радости едва не захохотал. И будто кто-то здравомыслящий своевременно закрыл мне рот: “Молчи!” Интуиция подсказала, что в кабинете Брендорфа на моем месте должен стоять придурок с телом и подобием Игоря Вовченко. Психическая депрессия, умственная ограниченность… Там, где стоял я, должно было торчать существо с угасшим умом и сломанной волей. “Категория минус два”…

Уже сознательно я старался сохранить на лице маску тупого безразличия. Слегка подкатил глаза под лоб, распустил губы и, ни на кого не обращая внимания, ковырял в носу. Брендорф зло взглянул на Кносе и отвернулся.

— Выведите его прочь!

Сбоку отливала лысина Кносе. Он провел меня по коридору, толкнул в полутемную каморку за лифтом. С матраса, который лежал в уголке, вскочил коренастый темноволосый мужчина в черной робе. Это был Загби.

— Ей ты, красномордый! Твоему приятелю укоротили ума, чтобы не думал о бегстве. Он будет работать под твоим надзором. Забудь, что он белый. Разрешаю вбивать ему кулаком, что и к чему. Понял?

Кносе хрястнул дверью.

Индеец бросился ко мне. Я смотрел мимо него, молчал. Нас могли подслушивать.

В кабинете Брендорфа я понял, что яд, введенный мне фрейлейн Трудою, оказалась бессильной перед моим мозгом. Препарат ЛСД не действовал на мой организм!

Холодные белые стены дышали, как живые. Стены всасывали воздуха через маленькие круглые отверстия, которые нитками ожерелья тянулись почти у пола вдоль всего коридора. Вверху, под потолком, через такую же систему глазков в помещение вливались прохладные струи. Воздухообменники работали бесшумно. Присев на корточки, я водил щеткой по гладенькой поверхности пластика, и едва заметная пыль, которая осела за ночь, мигом исчезала сквозь всасывающие отверстия в стене.

Там, где проходили круглые глазки, кое-где обрисовывались очертания прямоугольников — будто вырезали кусок пластика и тут же аккуратно приладили на место. Прямоугольники повторялись через каждые десять—двенадцать метров. По ним я подсчитывал, сколько еще осталось мне махать щеткой. Загби двигался навстречу, тоже со щеткой в руках. Прямоугольник напротив третьей двери служил нам границей. Там была середина коридора. Затем мы еще раз расходились, а потом медленно приближались один к одному — драили линолеум пола.

Убрав коридор, мы направлялись в лаборатории, которые находились в четырех просторных комнатах. Дальше порога нас туда не пускали. Мы забирали из-под двери большие ящики, наполненные битыми пробирками, металлическими опилками, которые напоминали окалину, мелким мусором. Сквозь приоткрытую дверь я видел столы, которые приборы, людей в полупрозрачных комбинезонах. Будто бы ничего особого. “Неужели тут эти люди, — думал я, — сушат главу над тем, как отравить землю смертоносными бактериями, мыслят, как бы побольше уничтожить, опустошить?”