Юлия Вознесенская - Паломничество Ланселота

— Ланселот, ты на свои руки давно смотрел? После моего финиша тебе надо одному пройти еще десять ярусов, самых коротких, но и самых крутых, между прочим. Я думаю, что ты до финиша дойдешь если не завтра к вечеру, то уж послезавтра точно, и я хочу, чтобы ты сегодня поберег руки. Лучше почитай вслух газету. Про нас чего-нибудь пишут? — Гм… Кое-что пишут. "К радости большинства участников и зрителей, знаменитая группа паломников, которую болельщики метко окрестили "Веселым катафалком", приказала долго жить. Туда и дорога! С отвращением наблюдали зрители, как пятеро калек, если не сказать уродов, облепив коляску главного калеки, нагло нацепившего на себя красную куртку, день за днем публично демонстрировали редкие душевные пороки: варварскую небрезгливость к чужому телу, латентную сексуальность, отсутствие спортивной гордости и крайне низкую конкурентоспособность. Если бы эти люди верили в себя, разве стали бы они сбиваться в такую плотную кучу на глазах у всех зрителей? Да, трое из них показали неплохие результаты, но главным образом за счет других двух участников: Тридцать третий и Тридцать четвертый участники изо всех сил помогали выиграть мальчишке-уроду и двум тяжело и безобразно больным девушкам. Надо ли добавлять, что с тех пор никто больше не видел на Башне этих победителей — двух девушек и мальчика! Теперь их кавалеры поплатились за свое ложное милосердие: справедливо негодующие зрители позволили себе маленькую шалость — бросили в "катафалк" небольшой камушек. Этот крохотный "сувенир", брошенный с высоты искреннего негодования, оказался роковым для "Веселого катафалка": коляска Тридцать третьего рассыпалась на мелкие части, и они раскатились по всей трассе. Безногий, безответно взывая к милосердию безрукого, остался лежать там же, а номер Тридцать четвертый побрел в одиночестве к финишу, морально уничтоженный и физически обессиленный. Так оба урода бесславно сошли с дистанции". Ну как тебе?

— Чепуха какая! Но есть в ней и ценная информация: там написано, что никто больше не видел на Башне девушек и мальчика.

— Да, это замечательно. Выпьешь немного вина, Жерар? — Конечно.

— И поешь как следует, тебе сегодня придется попотеть. — Ничего, девчонки после отмоют!

— Жерар, а ты часом не распутник? Как там у тебя насчет латентной сексуальности?

— Ланселот, у меня не было девушки даже в Реальности, когда еще жива была Реальность. Это я так, болтаю, а сам-то я на женщин и не смотрел никогда. Я ведь родился безрук, так что… — Соврал, выходит, "Бегунок".

— Знаешь, этот желтый листок даже на подтирку использовать не гигиенично. Ты не находишь?

— Абсолютно с тобой согласен. А теперь — в путь!

Чем выше шли ярусы, тем богаче и наряднее были одеты зрители, и тем развязней и агрессивней они себя вели. Придя на трибуны и увидев невредимый "Веселый катафалк", они просто взбесились от злости: в друзей полетели камни, стеклянные баллоны, наполненные горчичным газом, которые взрывались при ударе, банки из-под энергена, наполненные песком, заточенные гвозди, пущенные из рогаток. Жерар объяснил, что все эти "орудия" продаются из-под полы у входов на Башню, а членов Семьи обыскивать никто не смеет, вот они и куражатся. Они с Ланселотом старались все время держаться левой стороны трассы, куда "сувениры" с балконов не долетали.

Как Ланселот ни сопротивлялся, Жерар ни в какую не соглашался оставить спинку коляски:

— Если ты хочешь облегчить мне работу, расскажи мне о себе и о твоей Дженни. Мы скоро с тобой расстанемся, а я ничего о тебе не знаю. Если, конечно, ты можешь о себе говорить.

— Почему нет? Мне абсолютно нечего скрывать. Правда, и рассказывать особенно нечего. Ну, примерно год назад я начал свое паломничество вместе с моей невестой Дженни, и вот, как видишь, оно подходит к концу.

— Ты необычный парень, Ланселот, и мне хотелось бы узнать немного о тебе и о твоей жизни до паломничества и о том, как ты добрался до Иерусалима.

— Насчет необычного парня это ты, Жерар, немного заврался: я человек настолько заурядный, что, пожалуй, кроме моей инвалидности во мне нет ничего, что отличало бы меня от других.

— Ну вот и начни с того, как ты стал инвалидом. — Я таким родился.

— И родился ты в Норвегии, это я уже знаю. А кто были твои родители? Как это они оставили тебя в живых?

Жерар был из тех, кто умел задавать вопросы, и короткого рассказа не получилось: час шел за часом, а Ланселот все говорил и говорил. Они только сделали небольшой перерыв, чтобы поесть. Когда рассказ был окончен, Жерар спросил:

— Ланс, когда ты исцелишься, ты вернешься к своим детям? — Не знаю, Жерар, честное слово, пока

не знаю. Это один из тех вопросов, на которые у меня пока нет ответа. С одной стороны, я очень скучаю по ним, мне здорово нравилась роль многодетного отца. Но что будет с детишками, если их любимый Ланселот вдруг явится к ним на своих двоих и объявит, что их-то он уже не хочет везти в Иерусалим. — А что же с ними будет без тебя?

— Ты лучше спроси, что будет со мной без них.

В Гефсиманию явились Илия и Энох. Счастливые монахини окружили воскресших пророков таким плотным хороводом, что Дженни никак не удавалось подойти к Учителю. Наконец он увидел ее рыжую голову между белых апостольников и подозвал ее. Только тогда сестры расступились и пропустили ее к пророку.

— Это, Илия, одна из моих учениц, ее зовут Евгения. Благослови ее.

Пророк Илия ласково благословил девушку.

— Ты ее предупредил? — спросил он Эноха.

— Зачем? Ее светильник всегда полон масла, она из мудрых дев. Вот ее жених…

— Жених? — старший пророк внимательно поглядел на Дженни, потом отвернулся и задумался, прикрыв глаза.

— Жди своего жениха сегодня с вечера у Кедрона, — вдруг сказал он. — Жди сколько будет надо. Если перейдет Кедрон — спасется, — сказал он.

В Гефсиманию спустились монахини с Елеона и мирские, жившие на горе. Увидев воскресших пророков, они смеялись и плакали от счастья, подходили к ним под благословение, от радости плакали и обнимали друг друга.

Дженни тоже кто-то обнимал и поздравлял. Она была единственным печальным человеком в этой толпе, но и она радовалась как могла. Пожимая руки и отвечая на объятия, Дженни почему-то вспомнила вдруг, как она когда-то не смела прикоснуться даже к Ланселоту, как боялась подойти близко к любому человеку, чтобы нечаянно не вдохнуть воздух, которым дышали другие. В толпе ее едва разыскала сестра Елена.

— Евгения, иди к воротам, там к тебе твои друзья опять пожаловали!

Дженни побежала вниз, перепрыгивая через три ступеньки. У ворот она увидела Ванду с Ингой и красивого стройного мальчика лет четырнадцати. — Вот, привели нашего Пятика, хотим его с отцом Алексеем познакомить и с матушкой Елизаветой. Но с тобой — в первую очередь, конечно. Пятик, это Дженни! — Здравствуй, Пятик!