Жан Жубер - Дети Ноя

— Черт возьми, ты была права, Ноэми! Это и вправду волки. Ну и дела!

Хотя и я, и Ноэми были убеждены в этом еще со вчерашнего дня, все же папины слова поразили нас в самое сердце. На сей раз нам действительно грозило приключение, и приключение близкое к кошмару. Волки мчались прямо на нас; на мертвенной белизне снега, под свинцово-черным небом вид у них был жуткий, устрашающий. Их мускулы ходуном ходили под темной шкурой, а свирепый оскал обнажал сверкающие клыки.

Они были так близко, что Ма с криком толкнула нас к лестнице и велела спускаться побыстрее в хлев. Коза в стойле истерически заблеяла, и волки, конечно, услышали ее, так как один из них тотчас же подал голос, другие стали ему вторить, и раздался жуткий волчий хор. Обернувшись последний раз перед тем, как ступить на лестницу, я увидел, что они стоят в двадцати метрах от помоста и воют, задрав к небу остроконечные морды, а Па благоразумно отступает следом за нами.

Он поспешил догнать нас и закрыть ставень, который укрепил деревянным брусом. Несколько секунд спустя доски террасы заскрипели под тяжелыми когтистыми лапами, а над головой у нас, совсем близко, послышались завывания, прерывистое дыхание и жалобный визг волков. Па засветил лампу, и мы молча стояли на чердаке, прислушиваясь к возне хищников там, наверху. А вдруг кто-нибудь из них, терзаемый голодом, бросится в снежный колодец и попытается выломать люк? Па утверждал, что ставень очень крепкий и нам бояться нечего, но у меня не было в этом полной уверенности; я, в страхах своих, наделял волков сверхъестественной силой и спрашивал себя, не смогут ли они, пустив в ход зубы и когти, разнести в щепки деревянный ставень и ворваться в наше убежище.

Шум на крыше длился больше часа, и время это показалось нам нескончаемым; потом он слегка поутих: незваные гости, верно, набросились на кучу навоза, от которой пахло нашими животными. Теперь до нас доносились лишь приглушенное ворчание да временами пронзительный, словно от боли, визг. Наконец мы спустились в столовую, где мирно горящий в камине огонь чуть успокоил нас. Кот, которого, казалось, ничего на свете не могло вывести из равновесия, преспокойно подремывал рядышком с очагом, над которым томился суп в котелке.

И вот теперь мы в осаде, и одиночество наше усугубилось еще и угрозой нападения волков, которые, судя по шуму на крыше, отнюдь не собираются оставить нас в покое. Я хорошо вижу, что Ма готова поддаться отчаянию: глаза ее померкли, лицо осунулось, похоже, она теряет последние силы. Но и на этот раз отец находит для нас ободряющие слова. «Не беспокойтесь, — говорит он, — рано или поздно они все равно уберутся. Потерпите немножко, мы с вами и не такое еще видали!» Подумав, он добавляет: «Самое досадное, что нам нужен свежий воздух, а он теперь поступает только через каминную трубу. Этого мало. Давайте-ка попробуем что-нибудь придумать!» Как всегда. Па решительно не намерен сдаваться, он ищет решение, он подстегивает и себя и других. «Хорошо бы найти какую-нибудь решетку или что-нибудь в этом роде и заменить ею ставень. Да, именно так!»

С этими словами он вскакивает с места и бежит на чердак. Мы слышим, как он бродит там взад-вперед, передвигает мебель и ящики. Потом кричит: «Пойди-ка сюда, Симон, ты мне нужен!»

Наш чердак!.. Я просто обязан воздать ему должное, рассказав, какой поддержкой и подмогой оказался он для нас в то трагическое время: благословенное место, сокровищница, смесь супермаркета [39] Супермаркет — магазин самообслуживания. и барахолки, где мы всегда отыскивали все, в чем нуждались теперь, когда наши электрические машины пришли в бездействие. Именно там мы обнаружили лампы, котел, кофейную мельницу, доски и балки, из которых соорудили помост, и столько других полезнейших вещей, которые, пролежав чуть ли не целый век в пыли и паутине, вновь пошли в дело.

Чердак был огромен, он располагался надо всем домом и делился на две половины — заднюю, с сеновалом и кладовой для фруктов, сухих трав и зерна, и переднюю, гораздо более обширную, служившую свалкой вещей в течение нескольких поколений, начиная с крестьян, поселившихся в этой местности еще во времена конных экипажей и масляных коптилок, и кончая нами, не говоря уж о тетушке Агате, чью бережливость мы неустанно восхваляли с великой благодарностью. Каждый из обитателей шале считал своим долгом стащить на чердак — а не на помойку! — и навалить поверх старых вещей свои собственные, показавшиеся ему на данный момент ненужными. Что это было: смутная признательность, которую чувствовали к предмету, много и честно послужившему людям и как бы хранившему на себе отпечаток своих хозяев? Или, быть может, тайное желание устроить что-то вроде скрытого от глаз музея старинных вещей, скромно уступивших свое место новым, головокружительно непонятным предметам? Или же тут крылась причина более прозаическая, особенно естественная для крестьян, ведущих в горах скудное, уединенное существование и хорошо знающих, что почем. «Мало ли как оно обернется, — быть может, думали они, — со временем все может сгодиться!» Если так, то это были мудрые слова, и мудрость эту мы теперь оценили вполне. Чего тут только не было: конский хомут и ножная швейная машина «Зингер», цинковое корыто и ламповый радиоприемник, коса и велосипедное колесо; я уж не говорю о сваленной в кучу колченогой мебели, сундуках, связках бумаг и всевозможном железном ломе. Внимательный исследователь, вскрывая эти пласты и наслоения, как археолог, без труда мог бы датировать их и соответственно описать занятия, нравы, вкусы и даже, может быть, увлечения бывших владельцев дома.

До нашей катастрофы отец и мать не часто бывали здесь, особенно Ма, которая терпеть не могла всю эту «свалку» и даже поговаривала о том, не позвать ли старьевщика, чтобы он очистил чердак. Но отец упрямо качал головой, и я чувствовал, что сам размах этого замысла слегка пугает его. Мы с Ноэми тут же начинали умолять родителей: «Не надо, жалко, не трогайте ничего!» Тогда Па уклончиво говорил, что это, в общем-то, не срочно, что надо бы еще подумать, и некоторое время вопрос не обсуждался. Подобная сцена повторялась множество раз без всяких последствий, и скоро Ма, к нашей радости, махнула на чердак рукой.

Сколько же счастливых часов провели мы с Ноэми на этом чердаке!

В хорошую погоду мы, конечно, гуляли по лесу или помогали отцу в саду, но в дождливые дни, покончив с уроками, тут же бросались в наши владения. Стоит мне закрыть глаза, и мне явственно вспоминается крутая лестница с узкими ступеньками, ведущая наверх из конца коридора; я ощущаю под пальцами отполированные бессчетными касаниями перила, Подъем всегда казался немного опасным, как будто нам следовало заслужить это восхождение в рай. Сестра, тогда еще совсем маленькая, взбиралась по лестнице на четвереньках с криком: «Симон, подожди меня!» Я брал ее за руку, и мы осторожно пробирались в полутьме по узкому извилистому проходу между кучами вещей. Я устраивался на ящике возле слухового окошка, где было чуть посветлей, а Ноэми шныряла где-то там, в глубине, приручая своих мышей. Вытащив из пачки старый журнал, я разглядывал фотографии и читал статьи о войнах, о великих открытиях, о первых полетах ракет на Луну. И я думаю, что изучил историю именно здесь, а не в школе; некоторые страницы я перечитывал по стольку раз, что мне начинало казаться, будто я и сам жил в те стародавние времена.