Николай Шпанов - Первый удар. Повесть о будущей войне

— С такими сухими мозгами, как у тебя, нельзя быть летчиком. Они у тебя сухие, совсем сухие, понимаешь?

— Ничего, получается, — усмехнулся Гроза, потрогав орден. — Ты скажи, разве я не имею права жить уже потому, что защищаю самое необыкновенное, самое удивительное, самое прекрасное, что когда-либо знала история — СССР. Мне хочется жить, уже от одной гордости можно пожелать бессмертия, а ты — умереть! Подумай о своем народе, какого сына родила твоя земля — Кавказ! Разве сыны этой страны не имеют права на лучшую, самую прекрасную жизнь на земле, а?

Сафар хотел сказать свое, — горячее, из нутра, не нашел слов и, поспешно собрав тетрадки, ушел.

У него не хватило слов, не хватило умения ясно и логично изложить свои мысли. Они с Грозой едва не поссорились, хотя с разных концов подходили к одному и тому же: жизнь — лучшее, что у них есть, но и тот и другой, не колеблясь ни секунды, отдадут ее по первому зову родины.

Гроза тоже собрался было уходить, когда под окошком послышались тяжелые шаги.

Вернулся Сафар.

— Сандро, ты Канделаки знаешь? Косых знал Канделаки, но хотелось спать, и, чтобы отделаться, он ответил:

— Нет.

— Жалко, Сандро. Канделаки — замечательный парень! Он тоже бывший амбал. Бакинец, понимаешь?

— Ты за этим и вернулся? Я спать хочу, Сафар.

— Какой ты сонливый, Сашо… А Канделаки мне, знаешь, что сказал?

— Иди спать, Сафар.

— Канделаки говорил: делай рекорд, Гиго. Рекорды нам нужны. Рекорды значит люди рекордные, а рекордные люди, сам понимаешь, необходимы. Страна замечательная, рекорды должны быть тоже замечательные…

— И люди, ставящие рекорды, тоже должны быть замечательные? Например, летчик Сафар… Сафар покачал головой.

— Эх, Сандро, Сандро, я от всей души, а ты…

Он распрямил свои широкие плечи:

— Значит, ты думаешь — я не могу быть рекордным человеком?

— Смотря по какой части, Сафар. Если по гирям, то, вероятно, можешь.

И сейчас же пожалел о сказанном. Сафар не понимал таких шуток. Лицо гиганта сделалось мрачным. Так он сердился: лицо каменное, а кулаки сжимаются, тяжелые, как кувалды.

— Тебе нужно учиться, Сафар, — примирительно сказал Косых.

Сафар молча отвернулся. Дружба не позволяла ему сказать Косых то, что хотелось.

— Я хочу сказать: учиться понимать шутки, Сафар.

— Не хочу понимать шутки, когда разговор серьезный. Я хочу, чтобы все рекорды были наши. Скорость наша — Канделаки, высота наша — Гроза, а я хочу дальность брать!

— Бери дальность, Сафар, это хорошо.

— Ты серьезно?

— Очень серьезно.

— Для этого учиться много надо. Ты меня понимаешь?

— Учись, Сафар.

Сафар улыбнулся просто и ясно.

— Это будет хорошо?

— Здорово будет, Сафар. Бери дальность и… и иди спать.

Но Сафар решительно уселся на подоконник:

— А! Не говори: спать. Я сегодня такой особенный.

— А я до того обыкновенный, что сейчас вот у тебя на глазах усну.

— Можешь для хорошего товарища немножечко потерпеть. Я тебе расскажу одну историю…

Стало совсем темно. Косых не слышал, что рассказывал Сафар, — задремал под его говор. Вдруг сквозь дрему почувствовал, что в лицо ударил луч яркого света. Косых вздрогнул: прямо на него глядели уставившиеся в окно автомобильные фары.

Раздался грудной девичий голос:

— Дома?

Олеся вошла с отцом — комдивом Богульным.

Косых и Богульный давно знали друг друга, еще с гражданской войны. Олеся Богульная родилась в сибирской тайге, на заснеженном хуторе.

Сложение у девушки было отцовское: этакий маленький коваль в юбке коренастая, крепко сшитая, с широкими плечами. А лицо точеное, с нежным румянцем.

Она крикнула с порога:

— Дядя сибиряк, тату по вас соскучился. Богульный засмеялся:

— Душой кривишь, Оленок. Не верь ей, сибиряк: я, конечно, очень рад тебя видеть, но затащила меня сюда она. Умри, а поезжай к сибиряку, когда добрые люди спать ложатся.

Через несколько минут Олеся выглянула в окошко:

— Тату, ты ничего не имеешь: мы на твоей машине проедем в город?

— А я домой пешком?

— Я через час за тобой заеду. Богульный махнул рукой. Олеся скрылась. С нею исчезли Сафар и Гроза.

Богульный сидел хмурый.

— Ты чем недоволен? — спросил Косых.

— За яким бисом ее ко мне принесло? — дернул плечом Богульный.

— Говори ясней, Тарас. Не мастер я загадки разгадывать.

— Ко мне в десант перевелась: врачом головного отряда. Ты знаешь. У меня их тысячи — хлопцев моих. Все как дети мне. За всех болею, но… тут не выдерживаю. Знаю: и парашюты надежные, и прыгать научились, и все такое, а вот… не могу привыкнуть. Как она на крыло выйдет, так у меня вот тут… нехорошо.

— Старость, Тарас.

Богульный, смеясь, провел ладонью по седеющей щетине головы.

— Ну, нет, брат, врешь. Тут, видно, другое. Уж не нервы ли?

— И у тебя завелись?

— Бис их знает… до сей поры не было, но, может быть, это самое и есть нервы? С одной стороны, я, конечно, рад, дивчина на глазах. А с другой, ведь не все же ученья да тренировки, дойдет и до дела. Передовой отряд! Извольте со всеми своими санитарными пожитками на зонтиках.

— А сама она как на это смотрит?

— Горит.

— Значит, хорошо.

— Мне, знаешь, даже неловко. Раньше у нас с передовым отрядом лекпом да два санитара прыгали, а она бузила-бузила — в округ писала, добилась того, что под санчасть целый самолет отвели. Там у нее теперь все, что надо. Даже собаки санитарные с медикаментами — и те прыгают.

— И ничего?

— Собаки-то? Ничего. Да вот другие отряды недовольны: у них врачи тоже прыгать желают, тоже собак им давай, тоже целый самолет отводи. А командиры бунтуют: нам машины под бойцов нужны. Без врачей, мол, проживем!

— Может быть, и правы, а?

Богульный решительно стукнул ребром ладони по столу:

— Нет, не правы. Они психологии не учитывают. Дивчина права: боец должен знать, что о нем есть кому позаботиться в любых условиях.

Он оживился. Тема была ему слишком близка: он первый сформировал когда-то десантный парашютный отряд. Это было его родное, кровное дело.

Богульный задумчиво посмотрел в темное окно.

— Передо мною всегда стоит один и тот же вопрос, везде и всегда одна мысль: когда ударят? Ты же понимаешь, не то страшно, что ударят, — отобьем, а то, что на нервах играют.

— И все же лучше подождать, чем…

— Эх, милый, я-то разве не понимаю? Это же кровь, кровь народа, наша кровь. Жизни, много жизней с обеих сторон. Разве я не знаю?

— Война будет страшной. Огонь, сталь, химия, электричество…

На дороге послышалась сирена. Олеся крикнула из машины:

— Наговорились? Богульный прищурился:

— Мы-то наговорились…

— И мы тоже. Домой едем?

— Я вот смотрю: кто тебя, такую прыгунью зонтичную, замуж возьмет? Олеся тряхнула головой: