Дмитрий Емец - Муравьиный лабиринт

Гавр описал первый круг и плавно пошел на второй. Он скользил бесшумно и незаметно – на то и хищник. Держался на границе света и тени – самое удачное место, где человеческому глазу сложно привыкнуть к перепадам.

Под его крыльями пронеслись три заснеженные ели, затем мелколесье с небольшим оврагом, затем похожий на горб тракторный остов, с крыши которого Сашка любил прыгать, и – внезапно Рина увидела огонь совсем близко. Алея внизу четкой подковой, выше пламя выбрасывало вонючий черный дым.

Она едва сдержала крик. Пылал сарай Гавра. Рядом на снегу различалось несколько фигур. Две из них неподвижно стояли, третья плескала что-то. Потом туда же, в огонь, полетела и пустая канистра. Видимо, в ней оставались еще пары бензина, потому что она неожиданно полыхнула, превратившись в огненный шар, а тот, кто ее бросил, с воплем отскочил, закрыв лицо руками.

Больше Рина ничего не видела: под крыльями гиелы снова мелькали ели в синих шапках лунного снега. К тому, что спалили его сарай, Гавр отнесся спокойно. Намного больше его встревожил овражек, примыкавший к большому оврагу, как верхняя короткая палочка «Г». Рина заметила, что Гавр поджимает уши и край рта резко ползет назад и вверх, обнажая клыки. Набирая высоту, он издал короткий вопросительный звук, похожий на скрип ржавой петли. Из оврага немедленно отозвались таким же ржавым скрипом.

Рина не уловила в ответном скрипе ничего особенно грозного, но, видимо, Гавр лучше знал, что он спросил и что ему ответили. Она подумала, что, окажись рядом Шекспир, он описал бы эту краткую беседу примерно так:

ГАВР: О незнакомцы из оврага! Многих блох вашей милости! Друзьями будем ль мы навек, как человеку человек?

1-я ГИЕЛА: Только вначале мы будем тебя немного убивать!

2-я ГИЕЛА: Чего ж мы медлим?

1-я ГИЕЛА: Сейчас прольется чья-то кровь!

ГАВР: О, я несчастный! О как несчастна мать, меня родившая! Крылья мои, спасайте меня!

Следующие несколько минут Рина видела – а откровенно говоря, исключительно нюхала – только шерсть на шее у Гавра, потому что молодая гиела удирала как безумная. Лопатки ее работали как поршни. Ни о каком управлении речи не шло – Гавр спасал свою шкуру. Наконец он замедлился и, повернув морду, убедился, что за ними никто не летит. Видимо, гиелы в овраге, объяснившие Гавру, что дружба между ними невозможна, не смогли взлететь. Их удерживали на месте электропуты.

Гавр успокоился. Рина смогла оторваться от его шеи и осмотрелась. Под ними лежало овальное блюдо с яркой точкой в центре и затухающими окраинами, которые подсвечивались только паучьими лапками разбегающихся фонарей. Это было Копытово.

Рина вспомнила о Гамове и, пользуясь тем, что Гавр временно решил быть послушным, направила его вниз, к яркому центру блюда.

Бабушка у Макара была плотная, даже полная. В движениях суетливая. Нос репкой, бровки домиком, губы как губы, глаза круглые. Работала в театре в гардеробе. А театральный гардеробщик это не музейный. Музейный трудится постепенно, размеренно, а театральный должен за двадцать минут «повесить» пятьсот человек, а потом за двадцать же минут их и «вытурить». Причем все нервничают, спешат, без очереди лезут, будто не в театре были, а вырываются из тюрьмы через пролом в стене.

Многолетняя практика выработала у бабы Вали особые руки с волшебными пальцами. В них в хитроумной последовательности помещались две дубленки, одно пальто и три мужских шапки. Или четыре плаща, одна куртка и чемоданчик. Или четыре мокрых плаща, два плачущих зонта и пакет размером со спартанский щит. Или восемь детских одежек с пристегнутыми штанами, выпадающими из рукавов варежками и спутанными шарфами. Или две женские шубки и одна женская шапка. Номерки обычно болтались на левом мизинце, и баба Валя их не путала.

После спектакля она шла домой и начинала бояться. Боялась не Третьей мировой войны, а своего внука Макара, который несколько раз уже довел ее до сердечного приступа и один раз сломал ей палец, когда, выталкивая бабушку из комнаты, резко захлопнул дверь. Правда, баба Валя сама ломилась тогда в комнату, пытаясь узнать, зачем Макарушке сразу четыре телефона и кому он по ним собирается звонить.

«Отвали! Это мои!» – «А зачем ты закопал их на кухне в гречке?» – «Чтобы ты не сперла!»

Лицо у нее было вечно напуганное, как у человека, который постоянно ожидает беды. Когда звонил телефон или – того хуже! – звонили в дверь, она все время вздрагивала, потому что боялась, что это окажутся либо подозрительные друзья Макара, либо какие-нибудь соседи, собирающиеся его линчевать, либо еще кто-то, ищущий управы на ее внучка. А людей этих были целые толпы. Если в соседнем дворе у машины откручивали ночью все четыре колеса, ставя ее на кирпичи, или у кого-то с лестницы пропадала новая детская коляска, или мусорный бак стоял-стоял, а потом вдруг сам собой вспыхивал вместе с мусором – участковый сразу бежал к Макару. И неважно, что в семи случаях из десяти тот оказывался совершенно ни при чем. Таково уж свойство доброй славы, что все хорошие стихи приписывают Пушкину, а все сожженные кнопки в лифте – Макару. Ему еще везло, что инспекторша его жалела, да и участковый умел соображать.

Ну «закроет» он Макара сегодня, а завтра у депутата стекло в автомобиле разобьют и стащат из бардачка антикварную губную гармошку стоимостью в средний духовой оркестр провинциального города. Кто тогда-то виноват будет?

Когда внука внезапно взяли в какую-то школу (вроде колледж какой-то или училище), баба Валя обрадовалась. Стала выспрашивать, что за «колеж» такой. Макар ухмыляется. Говорит: «на конюхов учат». Ну на конюхов и на конюхов, она не против.

«А они не пьют, конюхи-то эти?» – «Не пьют».

Бабе Вале как-то не особенно верится, чтобы конюхи и не пили.

«Это чего ж они там делают? В шахматы играют?» – «В шахматы!» – «Ты-то с ними особенно не усердствуй. А то скажут: ты вон на наше в шахматы играл, а теперь иди такому-то по голове дай!»

Учился Макар на конюха довольно долго. Участковый от огорчения даже заболел, потому что машины царапали, как и прежде, а свалить это было уже не на кого. Баба Валя почти оттаяла душой и начала даже изредка улыбаться, когда внук появился снова. Он был мрачный и злой, сразу ушел к себе, а на все вопросы орал в ответ. Баба Валя сразу мелко закрестилась, пошла на кухню и долго плакала. Ей было ясно, что у него все плохо и с конюхами что-то не сложилось. Ну а дальше все пошло как и прежде. Уже через неделю снова стал наведоваться участковый. Якобы на Макара наорал какой-то мужик, утверждая, что он поджигал что-то на детской площадке, а ночью у этого мужика кто-то «расписал» гвоздем новую машину.