Дмитрий Емец - Муравьиный лабиринт

Раз десять падала, вскакивала, снова бежала. Пыталась вернуться к ШНыру, но поняла, что не знает, где ШНыр и есть ли он вообще. Наконец она перестала вскакивать и осталась на земле. Рина лежала и чувствовала, как ее медленно заносит снегом.

«Выкопаю себе пещеру! А что? Снежное убежище!» – подумала она и начала уже копать, как вдруг поняла, что копать-то, в общем, нечего. Снега самое большее выше колена, все остальное унеслось куда-то.

Рина осторожно встала. Ветра не было. Точнее, того, первого, не было. Он ушел громить Копытово, ломать там деревья, отрывать жесть от крыш и опрокидывать заборы. На смену этому могучему дебоширу явился какой-то ветерок-шестерка, писклявый, слабый, но приставучий. Он и поднимал метель. Казалось, у сугробов вырастает снежная борода. Борода эта трепетала, простираясь в сторону, противоположную строениям, к дороге.

Рина из упрямства добралась-таки до станции. На полдороге ветерок-шестерка умчался куда-то, в небе снова что-то поменялось, и повалил снег. Падал он, казалось, во всех направлениях – снизу вверх, сверху вниз и еще откуда-нибудь. Видимость исчезла. Даже собственная вытянутая рука казалась ей мифом. Изредка из снежной пелены выныривало нечто вроде дерева, или мокрого забора, или гаража, но сразу скрывалось. Дорога, и без того почти заметенная, исчезла окончательно. Опасаясь заблудиться, Рина свернула к шоссе. Она уже сомневалась, ходят ли электрички.

На станционной площади было весело. Подмосквичи, недавно ноющие: «Зимы бы нам, бедным! Зимы!», слепо тыкались в метели. Машины всматривались фарами в белое месиво, но видели только самих себя и стремительно бегущий снег и от злости останавливались. Где-то между торговыми павильонами метался, ворча мотором, маленький красный трактор на крепких колесах.

Таджик в рыжей дорожной жилетке упорно гнал куда-то на велосипеде «Кама». Снег мешал маленьким колесам. Велосипедист, по всем законам, должен был бы свалиться, но он лихо выкручивал руль и несмотря ни на что ехал. Руль был обмотан цепью, она звякала и стучала замком. Вид у таджика был уверенный и даже лихой. Рина остановилась в удивлении. Она почему-то была убеждена, что таджики – народ вечного лета. При виде снега они должны долго охать, бросаться за фотоаппаратами, а затем падать в благоговейные обмороки.

Электричка ходила, циклопическим глазом прожектора высверливая метель. Под влиянием тепла все живое в вагонах спало, а неживое, напротив, выглядело ожившим. Хлопал открывшийся щиток кондиционера. По проходу каталась пустая бутылка. Рина ехала в электричке, смотрела в окно, в котором ничего не отражалось, кроме ее лица, и думала про «Даму с собачкой» Чехова. Что было бы с дамой в 1918 году? Ведь она где-то 1877 года рождения, эта дама, если немного включить математику. Значит, в 1918-м ей 41 год. Не так уж и много. Шпиц, конечно, околел. Дама завела себе псину попроще. С ней вместе она ходит отоваривать продуктовые карточки. Гурову – шестьдесят с кепкой. Он остался в России. Большевики отобрали у него оба его дома, он поседел и сдал. У него трясутся щеки. Чтобы получать дополнительную крупу, он работает библиотекарем при клубе технической молодежи, но все так же целует дамам ручки. Жена Гурова уехала в Париж. Она одна, по сути, не изменилась. Все так же в письмах зовет мужа Димитрием и посещает интеллектуальные спектакли…

К Мамасе Рина приехала в начале второго. Артурыча как всегда не было. Это Рина поняла еще на улице, не увидев на привычном месте его автобуса. Должно быть, Артурыч снова укатил за ватными дисками, детскими кремами или краской для волос. Увидев Рину, Мамася привалилась к стене.

– Ты с ума сошла! Ты знаешь, который час?

Та посмотрела на телефон.

– Уже знаю. А что? Метро еще ходило.

– А маньяки?

– Все были заняты. Весна на носу. Работы невпроворот.

– Все равно ты больная, – грустно сказала Мамася и пальцем наметила на щеке место для поцелуя. Этим она сильно отличалась от Рины, которая, под влиянием Гавра, любила целовать во все попало: попадется глаз – так в глаз, попадется нос – так в нос. Хотя, может, потому и отличалась, что знала за Риной эту привычку.

Они пошли на кухню, в которой – по звукам – кто-то был. Кто-то оказался Элей. Рину Эля узнала, но отнеслась к ней без интереса, точно они расстались пять минут назад. Взглянула на нее и снова занялась игрушками.

– Она весь день спала, – сказала Мамася, точно извиняясь за свою непутевость. – И я, признаться, тоже. А теперь вот чай пьем… Присоединяйся!

Рина присоединилась. Кухня была все та же, но уже какая-то неприрученная. Чашки, цветы на окнах, шкафчики – все это успело от нее отвыкнуть и посматривало теперь с подозрением. Наша ты, не наша или просто мимопробегающая какая-то.

Мамася бродила от плиты к холодильнику и хлопала шкафчиками, отыскивая печенье, или сушки, или зефир – хотя бы что-то. Манася и чай всегда были неразрывны. Она могла пить его с лимоном – без лимона, с сахаром – без сахара, с молоком – без молока, с конфетами – без конфет и даже иногда чай без чая. Тогда чаем становилась банка из-под варенья, залитая горячей водой.

На столе лежала растрепанная, с кучей редакторских зигзагов и восклицательных знаков рукопись, в которой героиня бежала топиться в пруду, не забыв перед этим накраситься и привести в порядок ногти. В этом месте автор прерывал повествование и помещал длинное – страницы на три – описание природы.

– Здесь провис, не хватает динамики. Но если убрать описание, не будет хватать вообще ничего, – сказала Мамася.

– А ты напиши, что в камышах ее ждет отвергнутый поклонник, покусавший вчера вечером вампира, который от этого неожиданно выздоровел, – посоветовала Рина.

Мамася засмеялась. По ее мнению, книга бы от этого только выиграла.

– У тебя что-то случилось? Чего ты приехала?

– Да так… На месте не сидится. Осла погладила! – сказала Рина.

Мамася недоуменно подняла брови. Она не подозревала, что в секретной школе есть ослы.

– Ослы везде есть, – веско произнесла Рина.

Мамася кивнула, послушно населяя школу ослами. Потом стала рассказывать об Эле. Успехи есть, но стремительными их никак не назвать. Иногда она говорит, иногда нет. Иногда интересуется миром, а иногда не интересуется. На занятия они ходили, но потом бросили. Там все было слишком напыщенно. Румяные тетки средних лет авторитарными голосами объясняли, чем кошечка отличается от собачки и какие зверушки, кроме льва, живут в Африке. Мамасю считали полной идиоткой на основании того, что она не смогла ответить, что общего между пони и вертолетом. Оказывается, и то и другое – средства передвижения.

– Надо было спросить у них, что общего между Достоевским и Гоголем! Хотя они не смутились бы! Такие люди всегда все знают. Они ответили бы, что они оба гуманоиды, – сказала Мамася звенящим голосом. Обида на психологических теток жила в ней до сих пор.