Юрий Томин - А, Б, В, Г, Д и другие…

Алексей Палыч представил себе, что его в данную минуту видит жена или кто-нибудь из кулеминских знакомых, и поежился. Они бы его не признали: положительный и скромный, деликатный и аккуратный, известный всему Кулеминску учитель болтался в жалком виде на жалком плоту, словно потерпевший кораблекрушение или еще похуже того.

Лжедмитриевна и Марина стали совсем маленькими, а Веник, тот вообще слился с берегом.

«Вот в чем выход! — подумал Алексей Палыч. — Нужно было забрать Марину, а Лжедмитриевну оставить. И никаких насилий и утоплений… Хотя нет, за ней все равно бы вернулись… Господи, чем же занята моя голова! В школе идут экзамены… директор волнуется… жена беспокоится. Мать Бориса уже, наверное, скандалит в моем доме, получив телеграмму… Чего ради? Ради этих ребят? Да пожалуй, в этом и только в этом наше оправдание. Перед кем оправдаться — найдется, а вот чем?..»

Плот уткнулся в берег. Гена соскочил.

Алексей Палыч тоже хотел спрыгнуть бодро, по-спортивному, но в очередной раз ощутил, что сорок пять — это не пятнадцать. Он сидел на полусогнутых ногах, они затекли и распрямляться не слишком торопились.

— Алексей Палыч, давайте «пушку», сейчас мы вас отогреем! — крикнул Стасик.

— А почему, собственно, меня? — спросил Алексей Палыч, хрустя коленками. — Я как все. Мне не нужно никаких привилегий.

— Ну, все и погреются, — тактично заметил Стасик. — Борис, гони плот обратно. Да не забудьте Веника.

Не очень-то хотелось Борису перевозить своего врага и липучую Мартышку, но возражать он не стал: дело есть дело, а переживания его никому не интересны. Да и опять же — не объяснишь эти переживания, такая уж пошла полоса жизни.

Все же разговаривать с Лжедмитриевной он не был обязан.

— Я тоже буду грести? — спросила Мартышка. — Или Елена Дмитриевна?

— Бери весло.

— Какой ты суровый, Боря, — протянула Мартышка. — Просто настоящий капитан.

Уважения в ее словах было ноль целых и ноль десятых. У девочек, которым перевалило за шестнадцать, это называется кокетством. Марине еще не перевалило, но кокетничать она умела уже с семи.

Лжедмитриевна была все так же бесстрастна, как судья. Не спортивный судья, разумеется, а тот, который присуждает кого-нибудь к чему-нибудь.

Веник, решив, что его бросают, зарыдал. Собаки тоже умеют плакать. Некоторые собаки, как и некоторые люди, делают это молча. Но Веник был не из таких.

«Ай-ай-ай… — причитал он, — ай-ай…»

В его голосе было столько обиды и жалости к самому себе, что никакого перевода не требовалось. Когда Лжедмитриевна перенесла на плот рюкзак с продуктами, вопли Веника стали еще тоньше, пока не перешли в область ультразвука. Теперь он кричал неслышимым криком, только нижняя его челюсть мелко дрожала.

— Веничек, — сказала Мартышка, уже и сама готовая пустить слезу, — неужели ты думаешь, что мы тебя бросим? Иди ко мне.

Веник заметался у края воды, шагнул вперед, покачался, примериваясь, и прыгнул на плот. Для собаки это был храбрый поступок. Примерно такой же, как для человека, впервые прыгнувшего с парашютом.

Когда все уселись, а Веник улегся на куртке Мартышки, Борис оттолкнулся веслом от берега.

Мартышка гребла довольно сносно, если не считать того, что весло часто выворачивалось в ее руках и поливало пассажиров прохладной водой. Лжедмитриевна принимала это с обычным своим спокойствием. Борис негодовал, но молчал, понимая, что сейчас ничего не исправишь.

Они уже доплыли до половины озера, уже хорошо различали ребят и Алексея Палыча, стоящих на берегу. Даже Веник поднял морду и начал нюхать ветер, почуяв что-то знакомое…

Волны чмокали возле носа плота; весла расплескивали воду; все это были постоянные и привычные звуки…

И вдруг Борис услышал посторонний шумный всплеск, будто кто-то плюхнулся в воду. Он повернул голову и увидел, что это не кто-то, а что-то.

Он еще успел увидеть зеленый бок рюкзака, никель пряжек, строчки на лямках — все это отпечаталось в его глазах с необычной четкостью. Рюкзак погружался не торопясь, но неуклонно, неотвратимо.

Это был рюкзак с продуктами.

Говорят, что в критическом состоянии организм человека как бы взрывается изнутри — быстрее начинает двигаться кровь, мышцы на время приобретают необычную силу, легче переносится боль; но главное — ускоряется мысль, решения принимаются почти мгновенно. Организм выбрасывает наружу резервы, скрытые в его кладовых. Так, например, рождаются рекорды, подвиги.

Борис ни о чем не успел подумать, как очутился в воде.

Перед этим он смог заметить, что Лжедмитриевна сидит в позе истукана и провожает тонущий рюкзак своим рыбьим взглядом. Увидел округлившиеся глаза Мартышки и рот, открытый для того, чтобы что-то сказать. Успел осознать — не подумать, не рассудить, не рассчитать, — что перебежать на другой борт нельзя: плот может сильно накрениться и тогда с него посыплется в воду и все остальное. Весь этот всплеск информации и решение длились меньше секунды.

Борис резко наклонился вбок и свалился в воду. Он нырнул под плот и разлепил веки. Пресная вода резанула по глазам, но он все же заметил зеленоватое расплывчатое пятно и пузырьки воздуха, струившиеся от него. Пятно удалялось и тускнело: вода в озере была коричневатой.

Борис изо всех сил заработал ногами, по-собачьи подгребая под живот ладонями. Ему удалось догнать рюкзак, и пальцы его вцепились в какой-то ремень. Он развернулся ногами вверх и попытался всплыть. В ту же секунду у него зашумело в голове, словно заработал насос. Нестерпимо захотелось вздохнуть хоть один раз.

Рюкзак идти наверх не хотел. Правда, вниз он тоже не опускался — борьба между ним и Борисом шла на одном уровне. Но в отличие от Бориса, ему не нужно было дышать.

Перед закрытыми глазами возникли искрящиеся шарики — это был последний сигнал, и Борис его понял. Он разжал руки и заболтал непомерно тяжелыми ногами в последнем усилии. Он поднимался медленно, бесконечно долго, почти всю жизнь. Если бы ему сказали, что с момента падения рюкзака и до появления его очумелой головы на поверхности прошло всего девятнадцать секунд, он бы не поверил.

Когда круги перед глазами исчезли, а звон в ушах прекратился, Борис обнаружил, что Мартышки на плоту нет. Она болталась в воде возле плота, придерживаясь за него руками.

— Я ду… ма… ла… ты упал… — сказала Мартышка, дыша так же часто и отрывисто, как Борис.

Она часто моргала, и то, что текло по ее щекам, было очень похоже на слезы.