Владимир Аренев - Порох из драконьих костей

— И чем, интересно, плодоносили у них мётлы?

— Не важно чем, о Прозорливая, важно — как долго. Году на седьмом всё это прекращалось. Земля становилась бурой, наружу вместо колосьев пробивалась железная стружка — острая, ржавая. Она ранила оленям копыта, собаки все поголовно хромали, а волки и песцы просто покинули те края, ещё раньше. И птицы улетали, не хотели вить гнёзда. Остались мухи — такие, знаешь, крупные, переливчатые. Они даже не садились на тебя, просто летали и ждали, пока раны от стружки загноятся, пока упадёшь и уже не сможешь подняться.

— Рассказал бы ты что-нибудь повеселее, — заметил отец.

Дядюшка Никодем пожал плечами (жетоны снова звякнули):

— Как-то больше ничего в голову и не приходит. — Он улыбнулся Марте: — Слушай, Милосердная, нам бы тут парой слов перекинуться, ты не против?

— Пойду запишу всё это, — сказала Марта. — И мне ещё позвонить надо было, кстати.

Про позвонить она даже не выдумала: хотела спросить у Чистюли, как там его отец, но забыла.

— Да как, — отозвался Бен. Голос у него был непривычный. Вроде спокойный, но что-то такое звучало, Марта пока не могла понять, что же именно. — Нормально всё. Гиппель его вызвал, работы выше крыши. Внушение сделал, наивный. Как будто оно поможет, внушение.

— Чего киснешь? Не дома сидит — уже хорошо: не будет нависать, сам говорил. Ты давай на понедельник не забудь отпроситься, вечером собираемся же.

— Считай, отпросился. Уйду — никто даже не заметит. Слушай, Марта, а что там у Ники… ты не в курсе, она с этим, как его, с Вегнером, типа, общается?

— Ого, — сказала Марта. — Да ты не втрескался ли часом, Бен?

Чистюля возмущённо засопел в трубку, но отвечать не спешил.

— Ну ты даёшь! То есть, я в смысле: одобряю! Сколько можно сохнуть по этой Когут, она вообще скучная и ни капельки не красивая, и у неё, кстати, роман с Йоханом. А господин Вегнер… да мало ли что там господин Вегнер. Он Нике ни разу не пара, давай, не тупи, пригласи её куда-нибудь для начала.

— Ну ты и дура всё-таки, — сказал Чистюля. — Ладно, пока, — и повесил трубку.

Очень логично. Кто тут дурак, подумала Марта, это ещё большой вопрос, между прочим.

Она честно села за стол и попыталась делать уроки. «Самый мудрый, самый добрый и самый справедли…» Но тут из соседней комнаты раздался голос, которого она не слышала не то что шесть или семь месяцев — года три, наверное.

Это был десятый, самый редкий голос дядюшки Никодема. Если остальные сменялись как хотели, то десятый появлялся, когда речь заходила о вещах по-настоящему важных. Марта подозревала, что это и есть родной голос господина Никодема де Фиссера. Иногда ей казалось, будто он даже изменяется со временем, но это, наверное, оттого, что Марта слышала его с большими перерывами.

Был он низким и спокойным, говорил чётко, отрывистыми фразами. И когда де Фиссер хотел, расслышать его вот так, издалека, было невозможно. А становиться у самой двери Марта бы не рискнула. У дядюшки сверхъестественное чутьё, помним, были случаи.

Она встала из-за стола, сбросила тапки, прошлась до кровати и обратно, стараясь ступать бесшумно… ну, чтобы не помешать разговору, конечно.

Потом сдвинула в сторону сундучок с украшениями, сувенирный шар с Вавилонской башней и метелью, куриного бога — и сняла с полки плеер. Повертела в руках, переложила на край кровати, поближе к двери, и вернулась к столу.

Она настолько увлеклась уроками, что не услышала, когда дядюшка постучал. Он сказал, что уходит, Марта выбежала прощаться, де Фиссер обещал заглядывать ещё, отец молчал и кивал, а Элиза явилась из кухни и, ехиднища, делала вид, будто огорчена, что дядюшка не попробовал пирог!..

Перед сном Марта снова включила плеер, нашла нужный трек в папке «Записи» и надела наушники.

— …и как ты? — спрашивал у отца дядюшка Никодем.

— Осваиваюсь, — повторил отец. — Ничего. Прорвёмся, капитан.

— Куришь? Запах почти не чувствуется.

— Это всё ерунда. Запах… — Здесь отец, наверное, махнул рукой. — Выкладывай, капитан, ты же пришёл не из-за запаха.

— Не из-за него. Есть и другие… моменты. Во-первых, тебе бы о них позаботиться. Выехать не сможете, это ясно. На учёте?

— На учёте.

— А одних отправить… Хотя нет, забудь. Сам ты не продержишься, если я в этом хоть что-нибудь понимаю. Тогда так. Возьми, будет нужно — позвонишь. Переговори с обеими, пусть тоже запишут. И пусть ведут себя… поосторожней. Чтобы вечером одни по улицам не ходили. Ты, наверное, ещё не слышал — а уже были случаи. И это только начало. Раньше поток шёл через Журавляны и Ярмное, но там начались разговоры — и решили перенаправить. Думаешь, иначе бы ты так просто вернулся?

— Вот из-за чего у Гиппеля такой аврал!..

— Если б только из-за этого. Там оно в ближайшие дни усугубится… ну, увидишь. Но, само собой, Дня памяти это не отменяет.

— Извини, капитан. Я пас.

— Не обсуждается, фельдфебель. Знаю, давно без практики — ну так возобновляй. Про клятву, надеюсь, тебе напоминать не нужно.

Скрипнул стул — видимо, отец откинулся на спинку, сложил руки на груди. Марта как будто наяву видела этот его жест.

— Клятву я помню. Но формально…

— Не парь мне мозги, фельдфебель Баумгертнер. День есть День. И ты — один из нас, что бы ни случилось. И ты, и Гриб, и Махорка. Все вы.

Звучало это зловеще, но Марта вздохнула с облегчением. Про День памяти она, конечно, знала. Сослуживцы отца каждый год собирались и устраивали… ну, собственно, день воспоминаний. Снимали зальчик в кафе, сбрасывались кто сколько мог. Приходили с жёнами, детьми, приглашали вдов.

Отец всегда играл на флейте, ближе к концу вечера. Это был его коронный номер, слушали его молча, все разговоры затихали. В такие моменты Марта очень гордилась отцом.

И то, что дядюшка Никодем заставит его снова взяться за флейту, — хорошо. Хоть немного встряхнётся, оживёт.

Конечно, де Фиссер намекал на какие-то мрачные дела, но в них Марта просто не верила. Типичный дядюшка с его баснями и надуманной многозначительностью, куда ж без этого.

Намного больше её пугала Элиза. Мачеха вела себя подозрительно: со сдержанным радушием и даже со смирением. Точно что-то задумала — но что?..

Дослушав запись — дальше было немного, обычная болтовня, и дядюшка перешёл на другие голоса, — Марта воткнула в плеер подзарядку и разделась. Постояла, держа палец на клавише выключателя. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Отец, наверное, спит. А мачеха? Тоже? Или только прикидывается?..

Стараясь не шуметь, Марта взяла и передвинула стул так, чтобы он подпирал спинкой ручку двери. Вот просто захотелось, имеет же право. Просто захотелось.

Она лежала и прокручивала в памяти слова дядюшки, и не заметила, когда заснула.