Владимир Аренев - Порох из драконьих костей

И в этот момент случилось что-то странное — или наоборот, вполне заурядное и предсказуемое. Изумрудноглазый моргнул, взгляд его мягко скользнул от Ники выше, к упомянутому третьему этажу. К выходившим на лестницу Дане и Аделаиде.

То, что Аделаида до сих пор как бы жила в Ортынске, каким он был полвека назад, не делало её изгоем. Вот с Даной, например, она сразу же нашла общий язык. Рядом они смотрелись странновато: высокая, хрупкая Аделаида и пухленькая, добродушная Дана. «Лебедь и хомячок», — шутил Стефан-Николай.

Они действительно привлекали к себе внимание, но кошачий взгляд господина обожемоя на Дане даже не задержался.

А вот на Аделаиду он смотрел целых три секунды — прежде чем повернуться к Нике с вежливой, внимательной улыбкой.

— Да нет, спасибо, я сам найду. Надо же привыкать к этим вашим лабиринтам. А зовут меня Виктор. Виктор Вегнер.

— Господин Вегнер, а…

— Простите пожалуйста, мне нужно бежать, я и так испытываю терпение вашей медсестры. Говорят, она у вас дама суровая и бескомпромиссная, не хотелось бы в первый же день подставляться.

Ну, побежать он не побежал, но действительно быстро и проворно зашагал наверх. На проходившую мимо Аделаиду и не взглянул, но Марта видела, по спине поняла, что это был особый не-взгляд. Очень старательный.

— Думаешь, он меня заметил? — спросила Ника. — В смысле — по-настоящему. Ой, ну ладно, ладно, я сама знаю: он пялился на нашу спящую красавицу. Но… она же слегка того. С тараканами. По-моему, у неё ни шанса, а?

Марта со вздохом покачала головой:

— Не будь дурой, он старше тебя как минимум лет на семь. Для него это вообще подсудное дело. Тебе же восемнадцать только в следующем августе.

— Можно подумать! Пф! Если у тебя через неделю, по-твоему, уже и взрослая, да? А про семь лет — так знаешь, вон у Серкизов разница вообще в пятнадцать — и ничего! Потому что настоящая любовь — она выше всяких условностей!

Марта хмыкнула, но дипломатично промолчала. Кажется, в настоящую любовь она перестала верить примерно тогда же, когда и в Деда Морозко. С другой стороны, спорить с Никой настроения сейчас не было.

Она отсидела остальные уроки, не слишком вникая в происходящее; благо, второй день учёбы, ничего серьёзного. В Инкубатор ей не нужно было, Марта работала там по вторникам, четвергам и субботам; да и хорошо, что так: она бы сегодня наработала, конечно…

Они прошлись с Никой до парка Памяти и немного посидели на солнышке. Раньше — во времена Аделаиды — здесь тоже были жилые дома, но после катастрофы развалины снесли, а на их месте разбили парк. В центре бил фонтан, на пересечении дорожек выращивали памятники.

В парке было уютно: птички пели, бегала ребятня, в фонтане мелодично квакали принцежабы, южная разновидность, со светящейся короной. На соседней скамейке, правда, примостились цынгане: белокурая мама с двумя малышами и мужем. Что это цынгане, Марта сразу поняла: одеты были не по-здешнему и вели себя странно. Малыши сидели смирно, как резиновые пупсы, разглядывали пальцы на собственных ногах, иногда начинали пересчитывать их, как будто боялись, что тех стало меньше. Муж кому-то звонил по телефону, вскакивал, разговаривал с невидимым собеседником, доказывал, умолял, садился, набирал новый номер — и так по кругу. Женщина с невероятной какой-то тщательностью развернула и ела бутерброд, то и дело косясь на пупсов. Наконец муж договорил, кивнул ей, и они, сунув малышей в кенгурушники, двинули к выходу из парка.

Марта следила за ними рассеянным взглядом: цынган она не боялась, всё рассказы о том, будто они переносят заболевания, известно же, — суеверия. Вот странно: цынгу лет сто назад победили, а любого переселенца, если выглядит не слишком богато, зовём цынганом. Марта хотела поделиться своими мыслями с Никой, но не сумела. Не смогла поймать паузу, чтобы вклиниться.

Подумала: может, это и к лучшему…

А Ника знай себе щебетала о настоящей любви и о своих стихах, которые рано или поздно кто-нибудь оценит как следует, и уж тогда-то…

Марта в нужных местах поддакивала.

Возвращаться домой не хотелось. Элиза, ещё вечером отпросившись с работы, поехала разбираться с заявкой и прочими документами (кстати, какими? — Марта так и не поняла). Отец же был дома один. Если Марта вернётся и не поговорит с ним… ну, тут уж изволь: «пусть заявит об этом сейчас или молчит вовек».

А Марта ещё не решила: заявить или молчать. Что-то такое вчера вечером происходило в доме — непонятное, смутное. Пугающее? — пожалуй, но вовсе не тем, чего она ожидала.

Мачеха постелила отцу на диване, он ни слова не сказал, лёг, накрылся с головой и почти сразу уснул. До этого они с Элизой перекинулись буквально парой фраз, пока Марта ставила чайник. Ужинали молча, смотрели новости — про высокий урожай, про цунами в одном из тридесятых, про мировую премьеру «Битвы за Конфетенбург». Сразу после новостей отец и лёг.

Утром, когда Марта уходила в школу, он по-прежнему спал, а с Элизой говорить ей давно уже было не о чем, общались только по необходимости.

Ладно, сказала себе Марта, в конце концов, не на скамейке ведь ночевать. Это уже трусость, знаешь ли.

Вдобавок дело явно шло к чтению (и, соответственно, слушанью) новых стихов Ники, а Марта сегодня на это ну совсем не была способна.

На обратном пути она зашла в гараж, проверила, на месте ли вавилонская башня и упрятанные в ней трофеи. Всё выглядело так, словно с тех пор ни одна живая душа сюда не заглядывала. Надо Чистюлю успокоить, а то он на большой перемене целый допрос ей устроил: когда, мол, станем молоть, и надёжно ли спрятаны кости, и у кого есть ключи от гаража.

На пятый шла Марта не торопясь, так и эдак проигрывая в уме: а вот если он сам спросит, то я… а если наоборот, просто поинтересуется, дескать, как вы тут без меня…

Сверху кто-то спускался, она машинально посторонилась — и вдруг обнаружила, что это Людвиг. Людвиг мы-непременно-подружимся, гад такой.

Свет, падавший сквозь пыльное окно на лестничный пролёт, отчего-то раскрасил кожу егеря в жёлтое и серое, и сам Людвиг казался сейчас мумией из столичного музея. В детстве Марта была там с отцом и запомнила, как удивилась, увидав «чучело человека». Тогда она испытала жалость, но сейчас, конечно, ни о какой жалости и речи не было, — только глухая, беспомощная злость к этому плешивому гаду.

Он стоял, замерев на полушаге, смотрел на неё настороженно, и пахло от него дорогим тошнотным одеколоном. Ровненькие усы расчёсаны, уши вымыты, ногти все подпилены, хоть сейчас в музей.

— Марта, — сказал он. — Ты в порядке?

Она захлебнулась от этой наглости, от дубового лицемерия. Правильней всего было бы сейчас врезать кулаком снизу вверх, чтоб аж засипел, гад, чтоб согнулся, баюкая в горсти своё хозяйство. Вот тогда бы, наверное, она успела придумать достойный, меткий ответ.