Лев Успенский - КУПИП

— Ф-фу! Совсем запутали. Пошли какие-то узкие дни, короткие, длинные… Погодите, это потом! И так ничего понять нельзя. Профессор, скажите точно: где мы опустимся?

— Вы правы, дорогая мама, — любезно согласился профессор Бабер. — Мы увлеклись. Да, увлеклись. Мы опустимся, я полагаю, около двадцатого декабря, ровно в полдень, на таком острове, где наша тень будет в этот миг лежать точно у нас под ногами. Вот и все.

— И больше ничего сказать нельзя?

— Решительно ничего. Ни одного слова, — ответил Бабер. — По причинам, не подлежащим никакому оглашению, я, дорогая мама, вынужден об этом умолчать.

Мама вздохнула и не сказала ни слова. Но капитан Койкин сначала выпятил грудь, потом надул щеки, лотом выставил нижнюю челюсть вперед и, хитро прищурив один глаз, ехидно воззрился на маму.

— Ага, мамочка? — с торжеством выговорил он. — Что? Влипла? Да, брат мама, это тебе не кашле вязать. Это, брат мама, чистая навигация. Ее только капитаны и знают… Ну, вот профессора некоторые еще…

С раннего утра (впрочем, утро здесь было таким же темным и звездным, как и самая ночь) стало известно, что днем будет какое-то важное купипское собрание. А на вечер был назначен отлет дирижабля в неведомый путь. Налившись какао, ребята уселись на полу в главной палатке и помогали распутывать сбившиеся в полете части веревочного оборудования «Купип-01». Вскоре затем началось собрание.

Оно прошло очень хорошо. Устрицын, выспавшись, отлично секретарствовал, хотя мама все-таки поминутно ужасалась: толстый белый медвежонок то и дело взбирался на стоявший рядом с Николаем Андреевичем стул и приноравливался лизнуть его в нос. В самую что называется фуфорку. Люся была слегка обескуражена: Бабер взял да и рассказал всему Купипу то, что она таинственно подслушивала ночью. Какой же после этого интерес?

Тем не менее в самом конце собрания вдруг произошли два необыкновенных случая. Во-первых, хотя и неизвестно, кто послал председателю записку, но, во всяком случае, в ней стояло вот что:

«Потому что мама знает куда больше, чем капитан Койкин, предлагаю маму назначить капитаном и помощником профессора Бабера; а капитан пусть себе будет просто хитроумным ребенком. А то он нас куда-нибудь заведет. Мы все его очень любим, но уж пускай он лучше еще немного подучится».

Подписи Бабер не прочитал.

Нельзя изобразить человеческими словами, что произошло с неукротимым морским волком, когда текст записки был оглашен. Он подпрыгнул так, что чуть не пробил годовой брезентовый потолок палатки. Он схватился рукой за горло и хотел было разодрать ворот рубашки, однако тотчас же отдернул пальцы: вокруг шеи было повязано плотное шерстяное кашне.

— Я!.. Меня!.. Эту обыкновеннейшую маму та мое капитанское место?! — вопил он. — Дайте мне сюда нашего небольшого белого медвежонка, я его разорву на клочки! Дайте мне скорее что-нибудь острое!.. Бабер! Мама! Устрицын!.. Неужели и ты против меня? Опомнись! Ведь, она тебя зальет рыбьим жиром. Она на всех по сто кашне повяжет! Возражаю! Долой!

Но его никто не слушал.

Профессор смотрел на записку. Подумал несколько долгих-долгих секунд.

— Капитан, — строго сказал он наконец, — отвечай мне по честности: правда ли, что ты упорно не пускал маму, нашу глубокоуважаемую маму, на борт купипской подлёдной лодки «Рикки-Тикки»?

— Бабер! — возопил несчастный Койкин. — Да, ведь, я же… Я же все заранее знал!.. Ты посмотри только, каких она мне кошечек там по степам развесила. Ведь, смотреть же страшно…

— Ты нарушил мой приказ, капитан, — не слушая его, сурово заметил Бабер. — Отвечай дальше: правильно ли ты провел хитроумных ребят от подлёдной лодки до моего лагеря?

— Н-ну… Ничего себе провел… Ну, там, с маленьким крючком… Но долетели же… — бормотал капитан. — Клянусь… Клянусь ярдом, Ярмутом и якорем! Долетели!

— Ты обнаружил глубокое невежество, мой старый капитан. Невежество в самых основных вопросах ребятовождения и прыгунчикоплавания. Теперь последнее: у кого на поясе был во время этого вашего рейда укреплен мой электрорадиопритягиватель?

— Бабер, — голос Койкина задрожал как вымпел на свежем ветру, — так она же сама отняла у меня эту штуку… Я же ее боюсь досмерти…

— Отлично! Отлично, мой старый друг! Мне все ясно. Нет, я не лишу тебя твоего звания. Нет, ты останешься попрежнему капитаном. Но отныне моим прямым помощником и правой рукой на самом деле будет наша достоуважаемая мама.

Раздался общий радостный шум.

— Да я… — начал было Койкин, — да она… — но в эту-то минуту и случилось кое-что второе, тоже совсем неожиданное. Сначала кто-то неведомый заскрежетал когтями по двойной полотняной двери палатки. Почти тотчас же она открылась, и огромный белый зверь, весьма арктического вида, одним толчкам ворвался в помещение. Кое-кто из ребят взвизгнул. Все сбились в кучу в противоположном углу палаточного зальца. Только медвежонок вдруг заверещал неестественным голосом и кувырком, через голову, пустился, не разбирая дороги, к неожиданному пришельцу…

Все последующее произошло в несколько секунд. Надо прямо сказать — ребята струсили. Устрицын прижался к Баберу, Лева вскочил на стол, а Люся исчезла, точно ее и вовсе не было. Бабер непонятно долго возился со своими очками. Вот тут-то капитан Койкин чуть-чуть было и не проявил себя. Вскочив с табурета, он, не задумываясь ни минуты, ринулся к тому месту стены, где висел девятизарядный купипский карабин. Он сорвал его с крючка, щелкнул затвором и, смело выступив вперед, хотел было уже вскинуть оружие к плечу… Но как раз в этот момент раздался дрожащий и все же звонкий голос. Голос мамы.

— Не надо! — крикнула мама. — Не надо стрелять, Койкин!.. Не надо, ну пожалуйста!

Она тоже поднялась со своего места. Рука ее потянулась к висевшей над столом и жарко, с легким свистом горевшей керосиновой пятидесятилинейной лампе.

— Не надо… не надо стрелять, миленькие! Боюсь я этого! — еще раз пробормотала она, выхватывая лампу из подвески и решительно двигаясь к медведице. — Пошла! Пошла прочь, дура! Забирай этого своего беспризорника… Ступай, ступай! А то еще выстрелят! — очень убедительно покрикивала она и помахивала на зверя горящей лампой.

Медведица принюхалась к запаху керосина, двинула головой вправо и влево, точно собираясь встать на дыбы, но вдруг струсила, круто повернулась на месте, толкнула медвежонка мордой в открытую дверь и исчезла. Тогда мама в свою очередь повернулась назад, быстро поставила лампу на стол, в один миг вытащила из-под него Люсю, схватила в охапку Устрицына, привлекла к себе Леву и громко заплакала. Она прямо зарыдала. Но еще громче засвистал в свой боцманский свисток капитан Койкин. А когда со всех сторон сбежались люди, они увидели, что старый речной и морской волк, сорвав с себя свою знаменитую дудку, усердно сует ее рыдающей маме.