Жаклин Уэст - Книга секретов

Пока ученики рылись в шкафах в поисках незаконченных автопортретов и художественных принадлежностей, мисс Тидлбаум неподвижно лежала на учительском столе. Сложно было сказать, уснула ли она, но по негласному уговору все ходили на цыпочках и переговаривались шепотом – на всякий случай. Как только ученики уселись за парты и освободили проход, Олив сползла со стула и принесла свой автопортрет.

Она долго изучала рисунок. Он оказался и хуже, и лучше, чем ей запомнилось. Лицо получилось симметричным и без шероховатостей, хотя нос рос из середины лба, а глаза были то ли слишком широко, то ли слишком близко друг к другу посажены – сразу и не понять. Может, так получилось потому, что они сами по себе были слишком большие. Олив взяла ластик и принялась стирать.

Стирая переносицу, девочка задумалась о домашнем задании. Какую фотографию ей принести? Фотографами в доме Данвуди были мистер и миссис Данвуди, так что большая часть фото в семейных альбомах изображала Олив. По сути, быстро перелистывая любой альбом, вы получили бы мультик про постепенно вырастающую (или уменьшающуюся) Олив – смотря с какой стороны листать.

Было и несколько фотографий четы Данвуди, снятых до рождения Олив, – вроде той, например, что разместилась на столе у мистера Данвуди, на которой Алек и Алиса, стоя в центре танцпола, улыбались друг другу до ушей, а их очки бликовали влюбленными отсветами. Но оба родителя смотрели не в камеру, а отблески в очках изобразить было бы сложно.

Олив закусила щеку, размышляя. Что ей было действительно нужно – так это традиционное семейное фото, вроде тех, для которых люди позируют фотографам в студиях, где все улыбаются и слегка косятся вправо. Она же видела как раз такую фотографию, причем недавно…

В голове у Олив засверкал и закружился снегопад, словно крохотные белые кусочки в стеклянном шаре. Когда снежинки наконец осели, Олив разглядела, что это и не снежинки вовсе, а клочки бумаги, которые только что сошлись воедино, и на них было написано нечто новое. Нечто чудесное. Нечто, что означало: для того чтобы вернуть родителей Мортона, ей понадобится куда меньше трех месяцев.

До конца урока рисования и мисс Тидлбаум, и Олив оставались неподвижны: одна с закрытыми глазами, другая – уставившись перед собой, но обе ничего не видели.

Последний звонок вырвал Олив из грез. Мисс Тидлбаум же, казалось, и вовсе его не услышала. Учительница рисования так и лежала на спине, распластавшись на своем столе, пока ученики убирали художественные принадлежности на полки, надевали ранцы и выбегали из дверей. Олив дождалась, чтобы все ушли, прежде чем направиться к шкафам. Она поискала на полках свое место – участок, помеченный полоской клейкой ленты с надписью «Олив Данвуди». Но когда она складывала свой портрет обратно на полку, послышался шорох. На месте, выделенном для Олив, лежало что-то еще.

Олив вытянула листок с полки. Бумага оказалась одновременно и плотной, и ломкой, с мягкими истрепанными краями и пожелтевшими уголками. На ней остро заточенным черным карандашом был искусно исполнен портрет молодой женщины. С тонкими чертами, длинными ресницами и крохотным, холодно улыбающимся ртом. С густыми темными волосами и – уже почти не видной, у самого нижнего края листа – мерцающей нитью жемчуга на шее.

Мир вокруг Олив расплылся, а в уши хлынул приглушенный рев, как будто она слишком долго пробыла под водой глубокого черного озера. Она даже не услышала, как за спиной вздохнула мисс Тидлбаум и как заскрипел стол, когда учительница встала и засеменила в ее сторону. Листок задрожал у Олив в руках.

– М-м… Мисс Тидлбаум? – хрипло прошептала она.

Сквозь гул воды до нее донесся звон.

– Олив, – спросила мисс Тидлбаум, заглядывая Олив через плечо, – это ты нарисовала?

– Нет, – прошептала Олив. – Я просто нашла это у себя на полке. Я не… я не…

– Что ж, этот рисунок очень хорош. – Мисс Тидлбаум склонилась ниже. Связка ключей и шариковых ручек стукнула Олив по затылку. – Конечно, если бы это был твой автопортрет, он был бы не слишком хорош, потому что никакого сходства с тобой в нем нет. Но этот рисунок – работа художника.

– М-м-хм, – слабо сказала Олив.

– Ты сказала, ты нашла его у себя на полке? – переспросила мисс Тидлбаум. – Может, мне пустить его завтра по классу и узнать, кто его нарисовал?

Олив стряхнула с себя оцепенение.

– НЕТ! – Она повернулась лицом к мисс Тидлбаум, крепко прижав рисунок к груди. – Я имею в виду… он мой. Я просто его не рисовала. Но он мой, – девочка судорожно сглотнула. – Он из моего дома.

Глаза мисс Тидлбаум уже успели остекленеть.

– Забыла сказать первоклассникам принести завтра на урок велосипедные шины, – вздохнула она, глядя куда-то поверх головы Олив. – Черт возьми.

И с новым вздохом учительница рисования направилась назад к своему столу.

– М-м… мисс Тидлбаум? – спросила Олив, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Вы не… вы не знаете, кто-нибудь еще тут был? В этом классе?

Мисс Тидлбаум выглянула из-за груды всякой всячины на учительском столе. Ее кудри вздрогнули.

– Здесь? – Она обвела комнату взглядом, лишенным всякого выражения.

– В смысле, кроме других ребят.

– Ах да! – Мисс Тидлбаум расплылась в улыбке. – Другие ребята. Да.

– Но кто-нибудь еще здесь был? Например… какие-нибудь другие взрослые могли сюда зайти?

– Ну, каждый вечер приходит уборщик, но он не задерживается, – сказала мисс Тидлбаум, разделяя гору вещей на несколько горок поменьше. – Вообще-то он в последнее время только подметает. Говорит, мол, боится снова выкинуть в мусор произведение искусства. Ого! – ликующе вскричала она. – Да у меня тут целых три велосипедные шины!

Пока мисс Тидлбаум радостно вытаскивала шины на свет божий, Олив вновь взглянула на листок бумаги. Безжизненные глаза Аннабель пристально смотрели на нее. Даже от ее черно-белых глаз по коже Олив побежали мурашки. Она перевернула листок, чтобы скрыться от этого взгляда, и задрожала в жутком, пронзительном ознобе – на обратной стороне было что-то написано.

Ах, Олив! Так начиналось послание, написанное изящным дамским почерком.

Не могу передать, до чего тоскливо мне было смотреть на то, сколько ты всего натворила в конце этого лета, разгуливая без всякого на то права по нашей фамильной собственности, в то время как я сама вынуждена была оставаться снаружи. Но я знала, что ты не сможешь прятаться в четырех стенах вечно. Может быть, я и не способна пробраться в твой дом – точнее говоря, в свой дом – но я могу дотянуться до тебя в любом другом месте, в любое удобное для меня время. Помни об этом.