Владислав Крапивин - Сказки Севки Глущенко

Услышав Севку, старик слегка насупился: тебя, мол, мне еще не хватало. Но потом вроде бы усмехнулся и кивнул.

Так или иначе, а на Землю ничего не грохнулось, разговоры через день стали стихать. И к Севке вернулось спокойствие.

Но не надолго.

Прежний страх не прошел бесследно. Из-за него начали мучить Севку жуткие сны. Севке каждую ночь стал сниться город под черным небом. Красивый город, белые дома, яркое солнце, а небо абсолютно черное. В этой черноте назревала угроза. Люди ее чувствовали. Они собирались бежать, прятаться в какие-то пещеры. Севка тоже хотел бежать, но не мог, потому что куда-то подевалась мама. А на улицы вкатывались странные автомобили – медные, блестящие, похожие на громадные шахматные фигуры, которые положили на тележки с надутыми колесами. Верхом на этих фигурах сидели молчаливые человечки в черных касках и пилотских очках. Человечки были людоеды. Они чего-то ждали… А солнце в густой саже неба разгоралось, росло, хотело взорваться…

Каждый вечер Севка отчаянно боялся этого сна. И наконец догадался попросить Бога: пусть отметет от него, от Севки, черное небо, страшное солнце и людоедиков.

Жуткий сон больше не приходил.

Но скоро Севке приснилось, будто он умер. Неизвестно от чего. Лежит и двинуться не может. Ничего не видит, но всё слышит. Было не страшно, только очень жаль маму, которая сильно плакала.

Утром Севка задумался о жизни и смерти. Умирать не хотелось. Ни сейчас, ни потом. И Севка завел с мамой разговор: почему так по-дурацки устроено, что люди должны когда-нибудь умирать. Ну на войне это понятно: там пули, бомбы, сражения. А если в обыкновенной жизни, то зачем?

Мама погладила Севку по голове-ежику и сказала, что ему про это думать рано. Ему еще жить да жить.

– Всё равно думается, – возразил Севка.

– Ты не переживай – сказала мама. – Вот кончится война, все займутся мирными делами, и ученые придумают лекарство, чтобы люди не умирали. Когда-нибудь наука до этого всё равно дойдет.

– А когда?

– Ну… я думаю, ты доживешь.

Это обрадовало Севку. Но скоро появилась тревога: а доживет ли? Вдруг ученые провозятся еще сто лет? Это ведь не касторку придумать и не йод для смазки царапин.

«Знаешь что? – снова обратился Севка к Богу. – Не мог бы ты сделать, чтобы я жил подольше? Пока не придумают бессмертное лекарство? Постарайся, пожалуйста, если тебе не трудно. Ладно?»

Бог поразмышлял, подымил большой боцманской трубкой и кивнул. Сделать Севку бессмертным он не мог, он же не ученый, но помочь ему протянуть подольше на белом свете – почему бы и нет? До той поры, когда Севка проглотит нужные таблетки.

Так Севка договорился с Богом о бессмертии.

Но почти сразу Севку встревожила другая мысль: а мама? Севка-то, может, протянет лет сто, если будет делать зарядку и хорошо питаться. А мама-то уже… ну не то чтобы старая, но достаточно пожилая: три-дцать два года. И насчет нее Бог не мог дать никаких гарантий.

Севка отправился с этим вопросом непосредственно к маме.

– Мама, а у тебя какое здоровье?

– Здоровье? Да ничего… Голова иногда болит на работе, но это не так уж страшно. Ты с чего забеспокоился?

– Да так, – смущенно сказал Севка. – Ты ведь… еще не скоро умрешь?

Мама засмеялась. Она поняла Севку. Она прижала его к себе и дала честное слово, что умрет еще очень не скоро.

…Мама сдержала слово. Она умерла, когда Севка стал совсем взрослым, даже пожилым, и у него самого были дети.

Но в тот горький день, когда у мамы разорвалось сердце, Севка опять почувствовал себя маленьким. Потерявшимся в страшном городе под черным небом.

Взрослый Севка давно научил себя не плакать. Он не плакал, когда про стихи, над которыми он мучился долгими днями и ночами, говорили, что это скучная чепуха. Не плакал, когда в него стреляли. Не плакал, когда его предавали друзья. Не плакал в самолете, который, теряя управление, падал в море. Не плакал, когда ему в лицо швыряли несправедливые слова (и это было труднее всего). Он знал, что напишет другие стихи; понимал, что предатели были не друзья, а просто ошибка; надеялся, что стрелявшие промахнутся, а самолет выровняется в полете. А с несправедливостью он научился драться.

Но сейчас драться было не с кем и надеяться не на что. Мамы не будет никогда. И Севку (вернее, Всеволода Сергеевича) давили слезы. Как тяжелая рука на горле. Но он не плакал. Потому что приходили люди, о чем-то говорили, выражали сочувствие, надо было держаться. И наваливалась масса забот, с которыми связано грустное дело – похороны. Днем Севка ходил, зажав слезы в груди и в горле, и ждал ночи. И думал, что останется один и даст слезам волю. И станет капельку легче.

Но приходила ночь, и слезы застывали. Севка лежал с твердым комом под сердцем и вспоминал. Вспоминал мамин голос, мамины руки, мамины волосы. И как она ему, уже большому, говорила: «Осторожнее переходи улицу…» И как она пела:

Потом, когда всё кончилось и над глиняным холмиком поставили решетчатый обелиск, Севка понял, что всё равно надо жить и заниматься обычными делами. И завтра придется идти в редакцию журнала и спорить из-за своей поэмы о мореплавателе Крузенштерне. И надо срочно перепечатывать на машинке статью. А потом отправляться в домоуправление и договариваться о ремонте квартиры.

И утром Севка стал собираться в редакцию.

Надо было побриться. Он включил электробритву, а у нее внутри вспыхнуло, дернулся и замер мотор, запахло горелым. Почему-то оказался сдвинутым переключатель напряжения.

Это разозлило Севку. Ужасно разозлило, до ярости! Он размахнулся, чтобы запустить проклятой бритвой в стекло книжного шкафа. К черту! Вдребезги!

И остановил руку.

Бритва была беспомощно-теплая. Как только что остановившееся сердце. Она, коричневато-красная, круглая, и формой походила на сердце.

Севка осторожно положил ее на диванную по-душку.

В ванной он достал старенькую безопасную бритву, которую брал с собой в экспедиции и походы. Намылил перед зеркалом лицо, провел по щеке лезвием и сразу порезался.

И заплакал.

Не от боли, конечно, не от крови, а потому что вспомнил: «Осторожно, не порежься с непривычки». Это мама говорила, когда ему было шестнадцать и он только учился пользоваться папиной бритвой.

Севка заплакал сразу, громко, уронив голову на край холодной раковины. Хорошо, что никого не было дома. Он глотал розовый от крови и соленый от слез мыльный крем и колотил кулаком о ванну.

Он плакал, видимо, долго. Наконец слезы кончились и стало тихо-тихо.

«Ну что ты, Севушка, ну перестань, маленький», – сказала мама. Севка всхлипнул.

Звенели капли.

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина…

Но всё это будет потом, в далекой взрослой жизни, о которой Севка почти не думал ноябрьским вечером сорок пятого года.