Вильгельм Гауф - Сказки Вильгельма Гауфа

— Отчего-же, — с притворным добродушием возразил ему на это Чурбан, — можно и попутешествовать, и делом позаняться; мало ли что можно бы, только храбрость нужна, твердость, спокойный дух, а против этого есть помеха — глупое сердце. Вспомни-ка: сколько раз ты ощущал и в голове и в груди мужество и силу на какое-нибудь предприятие, а сердце завозится, заколотится, ты и струсишь, смутишься. А оскорбления? Незаслуженные обвинения? Не стыдно ли обращать внимание на такие пустяки? Разве тебе в голову ударило, когда тебя вчера обвинили обманщиком и негодяем? Или живот заболел, когда исправник пришел описывать твое имущество? Скажи сам — где ты почувствовал боль?

— В сердце, — отвечал Петер, прижимая руку к высоко поднимающейся груди; ему и теперь казалось, что сердце у него то куда-то глубоко западает, то выскочить хочет.

— Ты перебросал много сот гульденов на всяких нищих и попрошаек — какая тебе от этого польза? Пожелали тебе всяких благ и здоровья, но разве ты от этого стал здоровее? За половину этих брошенных денег ты мог бы держать хорошего доктора, а это для твоего здоровья было бы полезнее. А что тебя заставляло доставать из кармана деньги каждый раз, как нищий протягивал к тебе свою изодранную шапку? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза и не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком все принимал к сердцу — так или нет?

— Но что же мне делать? Как это изменить? Вот хоть бы теперь: я всеми силами стараюсь его сдержать, а оно бьется до боли.

— Понятное дело! — засмеялся ужасный хозяин, — где тебе справиться? А ты вот отдай его мне — увидишь как тогда будет хорошо.

— Вам? Сердце отдать? — в ужасе воскликнул Петер, — да ведь я тогда сейчас умру! Ни за что!

— Ну конечно, если бы кто из ваших хирургов вздумал вынимать у тебя сердце, ты умер бы непременно. А я — дело другое. Впрочем ступай за мною, убедись своими собственными глазами.

Чурбан встал и повел Петера в небольшую каморку. Сердце его судорожно сжалось, но он о нем забыл, так удивило его то, что он увидел. На нескольких деревянных полках стояли стеклянные банки, наполненные какой-то жидкостью, а в каждой банке было по сердцу; кроме того на банках были наклеены ярлыки с именами; на одном написано было: «Сердце исправника Ф.», на другом — «сердце Толстого Исака», на третьем — «Сердце Богатого Плясуна», далее — «Сердце Длинного Шмуркеля», тут были сердца шести хлебных торговцев, ростовщиков, сердца восьми маклеров, сердце главного лесничего, словом сказать, коллекция знатнейших сердец в околотке.

— Видишь? — сказал Чурбан, — все эти люди сбросили с себя всякие тревоги и заботы; из этих сердец ни одно уже бурно не бьется, и бывшие владельцы их вполне довольны, что отделались от неспокойных жильцов.

— Но что же, однако, у них теперь в груди вместо сердца? — спросил Петер, у которого голова кругом шла от всего, что он видел и слышал.

— А вот что, — и он подал ему из ящика каменное сердце.

— Вот что! — молвил Петер, и мороз невольно пробежал по его спине. — Каменное сердце! Однако, г. Чурбан, ведь от такого сердца должно быть холодно в груди? А?

— Не то что холодно, а приятно прохладно. Зачем сердцу быть непременно теплым? Зимой оно все равно не согреет — рюмка водки в десять раз больше поможет от мороза, нежели самое горячее сердце, а летом, в жар — ты не поверишь как славно, свежо от этакого сердца. А главное — ни страха, ни испуга, ни глупой жалости, ничего такого не делается при каменном сердце.

— И это все, что вы можете мне дать? — недовольным тоном спросил Петер, — я у вас прошу денег, а вы мне даете камень.

— Ну, сотенки тысяч гульденов, я полагаю, хватит тебе на первый раз. Если ловко пустишь в оборот, можешь сделаться миллионером.

— Сто тысяч! — воскликнул, ушам не веря, бедный угольщик. — Ну, ну, не стучи так — скоро расстанемся. Хорошо, я согласен: дайте мне камень и деньги, а эту вечную помеху можете взять себе.

— Я так и знал, что ты малый не глупый, — ухмыльнулся Чурбан. — Пойдем же, выпьем еще, а там — денежки отсчитаем.

Они опять сели к столу, и пили до тех пор, пока Петер впал в глубокий сон.

Он проснулся от веселых звуков почтового рожка. Он сидел в богатой дорожной карете, катил по широкому шоссе, и когда выглянул из окна, то завидел горы Чернолесья далеко назади, в синем тумане. Сначала он не верил, что это он сам сидит в карете. И платье на нем было не прежнее. Но он так ясно помнил все, что с ним случилось, что наконец убедился и очень обрадовался. Только ему странно стало, отчего это ему ни капельки не жалко родной стороны, родных гор и лесов, из которых он уезжал в первый раз в жизни; даже когда он вспомнил о старухе матери, которая сидит одна, в нужде, в горе, да еще убивается по нем, не зная, что с ним сделалось — у него не нашлось ни слезинки. «Ах да! — спохватился он, — слезы и вздохи, грусть и жалость, это все из сердца, а у меня, по милости Чурбана, спасибо ему, сердце каменное, холодное».

Он приложил руку к груди — там было совсем спокойно и тихо. — «Если он на счет ста тысяч так же сдержал слово, как на счет сердца — славно!» — подумал он и начал осматривать карету. Ему попадались белье, платье всякого рода, но денег он долго не находил. Наконец он открыл сумку, а в сумке много и серебра и золота, и кредитных писем на имя первых банкиров во всех главных городах. — «Ну вот, теперь все устроилось так, как мне хотелось», — подумал он и ловко уселся в покойной карете.

Два года ездил он по свету и ничего не видал кроме почтовых станций, домов по сторонам в городах, да вывесок гостиниц, в которых он останавливался; впрочем он всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города. Но его ничто не радовало, не занимало: ни дворцы, ни картины, ни музыка, ни театры; его каменное сердце ни в чем не принимало участия, его глаза и уши притупились ко всему прекрасному. Ничто не доставляло ему удовольствия, кроме еды и спанья; так он и жил: без цели ездил по свету, со скуки ел и со скуки же спал. По временам он припоминал, что ему было лучше и веселее, когда он был бедняком, и должен был постоянным трудом кормить себя и свою мат, что в то время его радовал каждый прекрасный вид, что он любил слушать музыку и пение, что он часто по целым часам радовался приходу матери в лес, к угольной куче, с незатейливым обедом. Когда он думал о прошлом, его особенно удивляло, что он теперь не может даже смеяться, тогда как прежде хохотал от всяких пустяков. Когда другие смеялись, он из вежливости растягивал рот, но ему совсем не было смешно. Он себя чувствовал необыкновенно спокойно, но довольным не мог назваться. И не тоска по родине или печаль одолели его, и просто пустота, скука, бесцельность. Наконец он решился ехать домой.