Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Чудище?! — вырвалось у Лёньки.

— А ты как думал? И лапы у этого чудища скользкие и холодные. Как сцапает ими — так уж не отпустит, всего измучает… Смотришь, и совсем человек голову потерял от него. А всё-таки любой страх победить можно, если взять — да посмеяться над ним. Самое это лучшее средство, чтоб не бояться. И если на водяного без страха посмотреть, тоже, думаю, одно посмешище останется. Хоть возьми опять моего деда в ту ночь… Не побеги он тогда — и неизвестно ещё, кто кого… Не зря же говорила Настя, что главное — не убояться водяного.

— Но дедушка, — вспомнил Лёнька, — Настеньку-то он утащил…

— Утащил! Да опять же почему? — упрямо возразил Акимыч. — Ты подумай, вылез он, такое страшилище, да к десятилетней пташке!.. Та и зашлась от страха. А не устрашись она лягушачьей морды — и ничегошеньки не сумел бы сделать склизкий бес! Вот ты сейчас дрожишь, всё-то тебе жутким кажется, так?

— Кажется, — сознался Лёнька.

— А ты посмейся над своим страхом!

— Как?

— А так! Почуял его — и сразу вспомни, что он букашка. Захочешь — мимо него пройдёшь, захочешь — по усам его щёлкнешь.

Лёньке это понравилось. Страх представился ему в виде усатого тараканища из детской сказки, которое сумело запугать всех зверей, хотя было простой козявкой. И вслед за этим Лёнькина боязнь улетучилась безо всякого следа. Он живо огляделся по сторонам и понял, что в какой-то неуловимый миг сквозь лохматую, низко нахлобученную шапку леса пролились солнечные лучи. Мальчику показалось, что этими золотыми ключами солнце отомкнуло тайные кладовые леса, которые вспыхнули и заискрились несметными сокровищами сказочных владык.

— Вот это да! — не удержался мальчик, засмотревшись на преображённую чащу.

Вскоре стена леса оборвалась — тропинка вывела друзей на опушку.

— Ну, вот и добрались, — с удовольствием произнёс Акимыч, — сейчас вон косячок лесной обойдём — и озеро будет. Светлое, большое — тому не чета.

…Лёнька даже глазам своим не поверил, когда открылась перед ним бескрайняя водяная ширь — озеро Светлое величаво покоилось в огромной и тихой колыбели.

— Как море! — невольно вырвалось у Лёньки.

— Здравствуй, батюшка, — чинно поклонился Акимыч.

— Ты, дедушка, с водяным? — спросил мальчик, привыкая уже к дедовым обычаям.

— Зачем это? — прищурился тот. — Я озеро уважил. А что величаю так, то ведь оно заслуживает. Вишь, красота какая несказанная да неоглядная.

— Да разве оно тебя слышит?

— Экий ты невер! — пожурил Акимыч. — И слышит, и видит, и думку свою про нас держит. Я ли тебе не говорил, что всякая былинка разум имеет? А тут — озеро!

Дед, конечно, был прав. Испугавшись, что теперь он надолго умолкнет, мальчик спросил:

— А водяной тут есть?

Старик пожал плечами:

— Про этого я ничего не слыхал за всю свою жизнь. Ежели кто и есть, то, должно быть, смирный, лихоимства за ним не водится…

— Ну а как ему и не быть? — вдруг строго сам себя спросил Акимыч. — Кто же тогда за порядком здесь следит? Кто рыбу в озере водит, от жадного рыбака прячет, а совестливому в самые сети загоняет? Кроме водяного некому, — подытожил дед. — А в таком великом озере работы непочатый край: и днём, и ночью…

Тут ещё одна догадка осенила его:

— Лёнь, а Лёнь, ты как думаешь, в чистом да богатом озере станет водиться лютый дух?

— Не станет, — без колебаний ответил Лёнька, и Акимыч довольно кивнул.

…Противоположный берег озера таял в дымке летнего зноя, такой же простор открывался глазам слева и справа. Светлое озеро казалось упавшим на землю небосводом. В синеве его почти терялись редкие рыбацкие лодки. Лёньке они виделись всего лишь тёмными чёрточками, и те поминутно растворялись в жарком мареве.

— А ты, дедушка, тоже здесь рыбу ловил?

— Давно, милый, ох как давно было дело… В детстве помогал отцу промышлять. Ловили тогда всё больше сетями да неводами. А рыба, знаешь, какая была? Вытащили сома однажды — так на телегу его забросили, а хвост по земле волочится, во какой сомище! Или ещё был случай. В ту пору больших сомов ловили на донную уду. Вот один мужик, кажись, из Харина, забросил как-то донную, а другим концом к лошади привязал: мол, дёрнет сом, лошадь испугается, шарахнется от берега да и подцепит усатого, а тут и я подоспею. С этим и задремал. А вскинулся от ржания, видит: сом его конягу в озеро тащит; тогда, вишь ты, не леской, а суровой бечевой пользовались. Мужик туда-сюда, чуть не волосы на себе рвёт, а что сделаешь, если даже конь не в силах справиться с такой рыбиной. Так и сгинула животина. Вот и посуди, каков тот сом был. Сейчас такой рыбы уже нет… А озеро это не одной рыбой славно, — Акимыч шагнул к воде, — вот хоть попробуй…

С этими словами он снял кепку, зачерпнул ею воду и бережно протянул Лёньке.

— Выпей, выпей, — настаивал дед, — это живая вода.

Лёнька приосанился и, как сказочный добрый молодец, стал пить чудесную воду — свежую, немного сладкую, веками хранящую в себе богатырскую силу. Акимыч тоже напился от души, потом выплеснул остатки влаги и одел мокрую кепку на голову, нисколько не смутившись этим обстоятельством.

Они устроились невдалеке от воды, растянувшись прямо на траве. Ветер перебирал над ними тонкие, нежные пряди ивняка и крылатым невидимкой носился над озером, оставляя на воде лёгкую зыбь. Если мальчик долго смотрел на неё, ему казалось, что он сам тихо скользит в светлых прозрачных струях, а вода качает его и медленно уносит куда-то…

— Лёня, — тихонько позвал его Акимыч, — а ты плавать умеешь?

Зачарованный непрерывным беспокойством воды, Лёнька молча кивнул. Потом обернулся к деду и добавил:

— По-собачьи.

— Ну что ж, — согласился Акимыч, — и я с этого начинал. И даже, знаешь, чуть не утонул пацаном в этом озере. Мы тогда купаться бегали поближе, отсюда по бережку километра два в сторону Песков. Там недалече от берега есть островок. И считали тебя пловцом, если ты сам до этого островка доплывал. Я в ту пору не старше тебя был, недавно на воде выучился держаться, а от старших отставать не хотелось. Как-то возьми да и похвастайся, что плавать уже умею. Приятели мои, понятно, не поверили.

— И до острова доплывёшь? — спрашивают.

— Запросто, — отвечаю.

— Ладно, завтра покажешь.

Ну, что оставалось делать, дал слово — держи. Иначе позор на всю округу, Лёнька, и бывает, что аж до самой старости. И поплыл я со всеми, да где мне было за ними угнаться, я ведь по-собачьи, как ты говоришь, грёб. Ребята старшие уже по острову бегают-резвятся, а я, дай бог, едва до середины дотянул. Барахтаюсь, а сам про одно думаю — что слово дал. Так вот и доплыл. Выполз на песочек, а ребята уже обратно собрались и меня кличут. Сказать им, что устал, — чувствую, засмеют. Стиснул зубы да опять в воду плюхнулся. И вскоре оказался я снова один. Сил никаких, не плыву, а скребусь по воде да плачу. Так-то, может, до середины меня хватило, а там уж я тонуть стал. Мне бы покричать, ан стыдно!.. Хлебнул раз, другой и на дно пошёл. А дно в том месте неглубоко было, мягкое такое, бархатное. Лежу я на нём и вверх смотрю. Вода надо мной изумрудная, так и переливается волнами. Ну, думаю, вот и всё, утонул я. И не боязно мне от этого нисколечки. Только чудно: не дышу ведь, и дышать не хочется. Видать, с утопленниками всегда так…