Виктория Варгина - Солнечная тропа

Тут и позвали меня: давай, грамотей, показывай, как надо. Сами стоят, перемигиваются… А я срубил венец, как думал, он и лёг тютелька в тютельку. После этого Пантелеич и сказал моему отцу: берём, Аким, твоего сына в артель, вырос он из подмастерьев. С тех пор зарабатывал я деньги наравне со всеми.

Видишь, Лёня, как раньше люди ремеслу учились. Никто ни с кем не цацкался. Хочешь стать мастером — гляди на старших, учись у них, никаким трудом не гнушайся. Это тебе не нынешняя система — проучился два года, хорошо ли, плохо, научился чему или нет — тебе всё одно разряд. А в артели ты за одни харчи на побегушках мог несколько сезонов пробегать…

— Самовар поспел, — заглянула в комнату бабка Пелагея.

Из кухни, где они чаёвничали, одно окно выходило в сад, и там Лёньке открылось такое, что он сразу позабыл про пирог и сладкие ватрушки. Прямо в саду у Акимыча в пологих бережках лежал настоящий пруд, и маленький ладный домик нависал над ним.

— Что это?

— Где? — спросила бабка Пелагея. — Куры, что ль, в огород зашли?

— Там домик над водой…

— Э-э, — разочаровалась Пелагея Кузьминична, а дед наоборот оживился.

— Дачка моя, — с удовольствием ответил он, обернувшись к окну. — В принципе дачкой я её так, для себя окрестил, а вообще мастерская у меня там. Вот попьём чай…

— А я уже! — Лёнька поспешно отодвинул в сторону недопитый чай. — Спасибо!

Бабка Пелагея посмотрела на него осуждающе:

— Поди, не убежит никуда ваша дача! Поел бы по-людски…

Но Лёнька уже тянул Акимыча за рукав. Пелагея Кузьминична осталась в кухне одна.

Подойдя к пруду, мальчик увидел, что воды в нём немного и чудесный домик висит над пустотой.

— Лето нынче сухое — обмелел пруд, — объяснил Акимыч. — А так он что надо. В нём даже карась водится. Не веришь? Карась — рыба неприхотливая, в ил забьётся — ему и вовсе воды не надо. А тут дно илистое.

— А почему у вас в саду пруд? У бабушки нету.

— Да это я сам вырыл, ещё до войны, чтобы огороду и саду помочь. Пруд в сырое лето лишнюю воду забирает, а в сухое, как нынешний год, подпаивает землю. Жаль, сейчас на исходе его силы. А бог даст, принесёт в Пески дождичек, тогда и пруд оживёт, и карасю будет приволье.

— Дедушка, а дом над прудом для красоты?

— Для красоты? — не сразу уловил Акимыч. — А ведь ты, Лёня, первый так сказал. Обычно как судят: непрактично, хлопотно было строить, быстро сгниёт… Но ты правильно заметил: получилось как на картине. А летом по вечерам ещё и музыка у меня тут. Я порой заработаюсь допоздна, домой идти — только бабку тревожить. И остаюсь до утра на дачке. Слушаю лягушачьи концерты.

— У нас их тоже слышно, но тихо, — вспомнил Ленька.

— Это совсем другое, — убеждённо сказал Акимыч. — Я когда здесь слушаю, прямо в серёдке ихнего хора сижу, как на концерте в зале. А издали слушать — всё одно что по радио. Приходи сегодня вечером, сам услышишь.

— Сегодня не могу, — Лёнька вспомнил про посиделки домовых и ощутил радостное волнение.

…Они зашли в мастерскую, маленькую и в самом деле, как дачка. Окна в ней были закрыты ставнями, и Лёнька, распахнув створки, выглянул наружу. С высоты пруд, обрамлённый с одной стороны деревьями, а с другой изгородью, казался глубже и значительней.

Дед Фёдор подошёл к окну.

— По правде говоря, дачка над прудом с Пелагеиной руки появилась. Я когда строить её решил, земли свободной уже не было. Пелагея ультиматум поставила: строй где хошь, хоть над прудом. Ну и не стал я с ней за грядки воевать. Подумал-покумекал и взялся над прудом строить. А что, нравится моя столярня?

— Угу… А окна от воров закрыты?

Акимыч хмыкнул:

— В наших краях какие воры! Тут и собак-то никто не держит. Нет, это я своим друзьям отдыхать даю. Ну чего опять удивляешься, вон их сколько, — Акимыч кивнул на стены, где стояли и висели его рабочие инструменты: рубанки, фуганки, ножовки, стамески… «Зачем так много? — подумал Лёнька, оглядывая армию дедовых помощников. — И одинаковых полно…»

Дед Фёдор угадал мысли мальчика.

— Чтобы столярничать, Лёня, много чего надо. А для тонкой работы и подавно требуется хороший инструмент. Мне какой по наследству достался, какой сам покупал. Потом вижу: не то, другой нужен. А где его взять? Начал я тогда сам делать и собрал целую коллекцию. Смотри, — Акимыч снял со стены самый неказистый инструмент, — этим рубанком мой отец строгал. Он у меня уже давно на заслуженном отдыхе. Так изредка пройдусь по досочке, чтобы порадовать старичка. А этот топор и вовсе от деда, но до сих пор верой и правдой служит. Теперешние топоры иной раз от крепкого сучка тупятся, а мой ветеран гвозди рубит — и ни одной зазубринки, — Акимыч любовно погладил потемневшее топорище. — Он ведь понимает, Лёня, что мы с тобой о нём говорим. И чувствует всё, прямо как человек. Попробуй-ка поругай его зазря, а то ещё хуже — швырни в грязь по нерадивости. Разобидится так, что потом всё бревно тебе испортит. Или поранит даже. Эта повадка каждому ремесленнику известна…

Прочие вещи, если обратишь внимание, так же себя ведут. К примеру, один человек ботинки годами носит, а на другом они за неделю сгорают. Первый-то их любит, бережёт, а другой таскает так, без внимания, без благодарности. От этого и умирает обувь раньше срока.

Вот видишь табурет? С ним тоже была история, в ту пору ещё, как началось бегство из Песков. Иду я под вечер, уже смеркается, и вдруг слышу: кто-то плачет тоненько да горько. Как будто дитя заблудилось в кустах. Я подошёл, кусты раздвинул, а там этот табурет. Ножка у него одна сломана, и сам недюжий уже. По мирским меркам, конечно, одна ему дорога — в печку. Видать, уезжали из Песков, а его брать не захотели, было от чего плакать…

Взял я его с собой, принёс сюда, разглядел получше. Эх, думаю, бедняга, ну-ка попробую тебе помочь. И до полуночи я, Лёнь, его ремонтировал. Зато какой друг сердечный с тех пор у меня появился! Теперь как устану или спина разболится, просто сажусь на этот табурет. И всё, и любую боль как рукой снимает. Вот какой у меня доктор! Ну-ка посиди на нём маленько, а я тебе кой-чего покажу.

Акимыч достал из-за маленькой печурки обтёсанное полено и, подойдя к токарному станку, закрепил на нём заготовку. Он подкрутил, подвинтил что-то, загородил полено железной планкой и снял со стены несколько стамесок. Потом снова приступил к станку, и тот, ухнув, стал набирать обороты. Чем быстрее нажимал Акимыч ногой на планку-педаль, тем стремительней крутилось полено, превратившись наконец в гудящий волчок.

Дед Фёдор выбрал одну из стамесок, приложил её к железной планке, и с полена полилась на пол янтарная стружка.

Лёнька соскользнул с табурета и подошёл ближе, а волчок после нескольких проходок по нему стамеской сделался круглым и ровным. Уже казалось, что он не крутится, а неподвижно висит в воздухе, хотя весь механизм скрипел и работал, а самое большое колесо вертелось быстро, как пропеллер.