Виктория Варгина - Солнечная тропа

— Верно, самое время, — ответил дед. Он достал краюху хлеба, положил её на пенёк и с низким поклоном певуче проговорил:

— Вот краюшка для обеда — угощеньица отведай, разреши в лесу побыть и желанным гостем слыть.

— Дедушка, — спросил Лёнька, — а хлеб зачем? Он что, хлеб ест?

— А то как же! — подтвердил дед. — Самое лучшее для него угощение, и леший завсегда его ожидает. А уж как обижается, если кто забудет его попотчевать!.. Вот слушай, что со мной случилось, когда я про это запамятовал.

Пошёл я тогда по грибы, да что-то, помнится, бабка моя меня заморочила, я через это про хлеб и забыл. И уж после, в бор войдя, вспомнил. Поклонился, знамо дело, лешему, повинился, а он, зелёная борода, всё равно обиделся. А разобидится лесовик — тут от него любого подвоха жди. Едва я в чащу забрался, как повалили грибы — один однова краше. Лукошко вмиг насобирал, да с горкой, а с такой ношей уже не до прогулок. Стал я возвращаться домой. Бор этот знал как свои пять пальцев и самый короткий путь к дому смекнул. Только выхожу из леса и не пойму: где это я? Еле узнал, и оказалось, что попал я совсем в другую сторону, вёрст за десять от Песков, не меньше. Удивился я сильно да назад, опять же дорогу вроде хорошо знаю. А вылез часа через два из бора — опять-таки не там. Тут я и понял: водит меня по лесу леший — кривые рога, ой водит! Тут уже никакие расчёты не помогут. И грибов, хитрый, не зря мне столько подбросил, а чтобы тяжелее было плутать. Пришлось мне тогда, Лёнька, вызволяться из беды старым да верным способом: сел я на первую же колоду, скинул с себя штаны и рубаху, вывернул их наизнанку да опять и одел. Это затем, стало быть, что у самого лесного проказника платье вечно шиворот-навыворот, он и благоволит к тому, кто его повадку переймёт. Но тут я, Лёня, снова оплошал: взял и высыпал грибы на землю, уж очень неспособно было с полным лукошком. Здесь и осерчал лесной хозяин пуще прежнего за своё добро. И выбрался я тогда к своей деревне уже затемно, совсем было потерял надежду на тёплой печке ночевать. Как увидал я Пески, так обрадовался, что про наряд свой на лешачий манер забыл, со всех ног в деревню кинулся. А старухе моей подай бог, уж как не потешалась. Лешачиным прихвостнем назвала, вот как! А какой я лешачиный прихвостень, я как есть сам пострадавший… Так-то, брат.

Лёнька верил и не верил… Рассказ Акимыча захватил его. Мальчик так и видел деда, плутающего по лесу с тяжёлым лукошком, и сам переживал его удивительное приключение… Он тихонько вздохнул. Лес очаровал Лёньку, и даже дедовы сказки в этой глуши походили на быль. Мальчику захотелось послушать что-нибудь ещё.

Вдруг он услыхал какой-то шорох наверху, запрокинул голову и схватил деда за рукав:

— Гляди, дедушка, белки!

Легко перелетая с одного сучка на другой, над головами путников стремительно пронеслась пара белок.

— Играют они? — спросил Лёнька, когда оба пушистых хвоста скрылись среди частых стволов. Не успел Акимыч ответить, как следом за этими двумя выскочили ещё несколько белок, не обращая внимания на деда с Лёнькой, осыпали их дождём сосновой коры и тоже растворились в бурой краске леса. А через мгновение уже целая стая стремглав пересекла полянку, и на этот раз Лёньке показалось, что белки в испуге спасаются от кого-то.

— Дедушка, кто их напугал? — затеребил он Акимыча.

Тот неторопливым взглядом проводил резвую ватагу и почесал затылок.

— В харинский лес побежали, — определил он и вдруг сокрушённо вздохнул. — Опять наш звериный властелин продулся… Эх, и не везёт же сосновой голове!..

— Акимыч, да ты что? — подступил к нему Лёнька. — Ты про кого это говоришь?

— Ну как же, милый, — ответил дед всё с тем же выражением опечаленности, — про него, про лесовика — того самого, что с грибами меня водил. Это он своих белок в чужой лес погнал, чтобы от соседнего лешака откупиться.

— Да зачем? — вытаращился Лёнька.

— А затем, что в карты ему проигрался, и, стало быть, играли давеча на рыжехвостых.

Акимыч неодобрительно покачал головой:

— Уж такой охотник до карт, что прямо страсть! Чего только не проигрывал уже: и зайцев гонял, и мышей, и ворон, и пичугу всякую мелкую… А что сделаешь: проиграл — плати. Коли в другой раз отыграешься — забирай своё зверьё, а не отыграешься — так и будут жить в чужом лесу, пока хозяину счастье не улыбнётся.

— Да разве звери и птицы не сами по себе? — не унимался Лёнька.

— Сами-то сами, — согласился старик, — но лесной хозяин — он и есть хозяин всему: и деревья у него в подчинении, и звери с птицами, и все козявки. Мы вот с тобой тоже у него милости просим… Да ты не думай, — внезапно оживился дед, — что он больно лютый. Он того же зайца защитит и ту же мышку пожалеет, иначе как? Ведь они беззащитные, кто их и приголубит, как не хозяин. А что гоняет иной раз, так ведь душа у него дикая, лесная, отсюда и забавы этакие.

— Дедушка Акимыч, — задумчиво сказал Лёнька, — я никак не пойму, где у тебя правда кончается и сказка начинается и отчего сказка на правду так похожа?

— Сказка?! — Акимыч остановился как вкопанный. Он словно не верил своим ушам. — Да неужто ты думаешь, что я тебя как малого ребёнка небылицами забавляю?

— Дедушка, — сконфузился мальчик, — но ведь про леших только в сказках пишется, а взаправду их не бывает…

— Не бывает?! — отчаянно крикнул дед. — Да я этого самого лешего видел вот так, как тебя! И не где-нибудь, а у себя дома!..

— А?.. — разинул рот Лёнька.

— Вот те и а, — буркнул Акимыч и снова зашагал по мягкой хвое. — Видел, Лёнька, и разговор его слышал, а коли вру, то пускай этот самый леший забросит меня на самую высокую сосну да там и оставит!

Он исподлобья взглянул на Лёньку и смягчился:

— А дело было так. Лет пять уже назад как-то ночью лежу я на своей печке и вдруг слышу: шум какой-то наверху, будто кто на чердаке пыхтит и бубнит, недовольно так. Я уши навострил, лежу, а возня пуще. И слышно, как уж кто-то покрикивать начал, а что — не разберу. Я старуху свою толкнул: слышь, говорю, на чердаке кто-то шум поднял, чуешь голоса? А Пелагея мне отвечает: да ты что, рехнулся, какой шум, в доме тише тихого, ну, может, кошки на крыше задрались. «Да какие кошки, — шепчу, — ежели вот потолок прогибается». Ну, с бабкой моей разговор короткий, перекинулась на другой бок и захрапела. А я всё лежу, слушаю и в толк не возьму, отчего старуха моя и не глухая, а не слышит ничего, а я так аж подскакиваю. И вдруг наверху как что-то загремит, а после как скатится по лестнице! Я так и сел. Но на этом всё кончилось, и сделалось впрямь тише тихого. Утром я, само собой, на чердак полез. Барахла у нас там — всякой твари по паре. И вижу я, что барахло это кто-то раскидал, а колесо велосипедное со стены снял и на пол кинул. Эге, думаю, да тут крупная ссора была. Стал прибираться, глядь — а по полу сосновые иголки рассыпаны, зелёные, как будто сейчас из лесу. Вот так дела, кто ж это иголками сорит? Ничего я тогда не придумал, решил обождать. Как ночь, так я не сплю, прислушиваюсь. И вот недельки через две жду-пожду так-то и начал уже задрёмывать… Как вдруг слышу: стук-стук наверху, а после знакомые шорохи. Явились, значится. Я ещё малость обождал, шорохи эти послушал, а после встал тихонечко, в коридор на цыпочках вышел и стал по лестнице на чердак забираться. Лезу, а сам думаю: ну, как скрипнет? Спугну ведь непрошеных гостей. Забрался наверх, один глазок на чердак высунул да чуть обратно кубарем не слетел от такого дива: сидит на охапке сена, в пяти шагах от меня, гость невиданный. На вид будто бы мужичок, но борода у него — словно травяное мочало, и глазищи зелёным огнем горят, а над ними — ни бровей, ни ресниц, одни волосья вбок зачёсаны, ровно солома граблями. Кафтан на нем навыворот одет, такой старый да изодранный, будто его лет десять уже не снимали, весь в репьях да иголках. Тут, Лёнька, я и расчухал, что за птица ко мне залетела. Слыхал, конечно, приметы про обличье его, о зелёной бороде ещё от деда своего помнил. А тут на старости лет и повидать пришлось хозяина лесного. И знаешь, с чего мне так пофартило? — Акимыч лукаво прищурился. — А с домовушкой моим он дружбу свёл, а то, может, и не дружбу, а просто страстишка общая нашлась — в карты перекинуться. Вот и спелись. Я тогда как выглянул, сразу и раскусил ихний секрет. Они, разумники, сундук старый из-под хлама достали и под стол себе приспособили. Лешему, как гостю, сидало помягче досталось, а домовушка мой на валенке примостился. И свечки старые где-то откопали, прилепили к сундуку. Потому я всё и разглядел, как было.