Мари-Катрин д’Онуа - Кабинет фей

— Это такие сокровища, — отвечала госпожа Д…, — обладая которыми нередко испытывают недостаток в вещах поистине нужных и полезных; все мои добрые друзья-феи до сих пор были не слишком щедры на благодеяния; уверяю вас, я решилась относиться к ним с тем же небрежением, с каким они относятся ко мне.

— Ах, сударыня! — сказала графиня Ф…, прерывая ее, — я прошу вас смилостивиться над ними, ведь вы должны еще рассказать нам о каких-нибудь их приключениях; здесь как раз самое подходящее место для этого, и вас еще никогда не слушали с таким вниманием, с каким будут слушать сегодня.

— Кажется, — сказала госпожа Д…, — я отчасти догадываюсь, к чему вы клоните. Вот тетрадь, которую я готова вам прочесть; дабы сделать рассказ приятнее, я добавила к нему испанскую новеллу, весьма правдивую и известную мне из первых рук.

он Феликс Сармьенто был знатным и заслуженным дворянином в Галисийском королевстве [109]. Он женился на донье Энрике де Паласьос, чей род был не менее знатен, чем его собственный. В этом браке родился сын, юноша статный и благородный, по имени дон Луис, и две дочери, столь совершенные, что по разуму и красоте не было им равных во всей провинции.

Добродетель и достоинства их матери снискали ей всеобщее уважение. Вдруг в одном из имений ее застигла болезнь, столь стремительная и жестокая, что насилу достало времени послать за золовкой, чтобы поручить дочерей ее заботам.

— Я доверяю вам самое дорогое на свете, и дороже еще ничего не бывало, — сказала умирающая, — однако, милая сестрица, обещайте мне, что подле вас дочери мои найдут все то, что теряют теперь в моем лице: любите Исидору и Мелани ради любви ко мне и ради них самих; они щедро одарены природой, сумейте же развить эти дары. Я думала не упустить ничего в их воспитании, но, увы, приходится нам разлучиться.

Тут речь ее прервали слезы и рыдания сих милых девиц; обе они, стоя на коленях у постели, держали мать за руки и, исходя слезами, покрывали эти руки поцелуями с такой любовью и почтением, что, казалось, их уже невозможно с нею разлучить.

— Как, милые дети мои! — сказала им мать. — Вы, кажется, хотите меня разжалобить, заставить сожалеть об этой жизни, которую мне, волею Провидения, приходится покинуть? Не надрывайте мне сердце, а лучше приободрите! Сестра моя, — продолжала она, обращаясь к донье Хуане, — умоляю вас, не выводите их в свет слишком рано — ведь он так полон искушений, так опасен, что необходимо много ума и здравого смысла, чтобы, узнав его как следует, оградить себя от его соблазнов.

Донья Хуана была старой девой, суровее всех дуэний [110]Испании вместе взятых; ей отрадно было слышать последнюю волю своей невестки, и потому, оставив без ответа все нежные речи умирающей, она воскликнула:

— Уверяю вас, что ваши дочери и на солнце без разрешения не глянут, я за ними так присмотрю — никто даже не узнает, что они на белом свете живут, и, раз уж вы мне их поручаете, буду с ними в тысячу раз строже, чем вы сами!

Слабость, овладевшая больной, помешала ей ответить и поумерить пыл Хуаны, а ее дочери были слишком подавлены горем, чтобы вникнуть в речи своей тетки: они и сами едва не умерли вместе с матерью.

Отдав покойной последний долг, донья Хуана отвезла девиц в другой сельский дом неподалеку от Компостелы [111], принадлежавший их отцу, который в это время командовал испанским полком во Фландрии. Узнав о кончине жены и о том, как та распорядилась дочерьми, он очень горевал об утрате и, казалось, вовсе не был доволен решением покойной супруги, — ведь, зная характер своей сестры, ее суровый, упрямый и подозрительный нрав, он предвидел, сколь чувствительной для дочерей будет разница между матушкиным обращением и теткиными порядками.

Но, поскольку сам он находился очень далеко, а дочери его были молоды и красивы, он рассудил, что в монастыре им уж совсем не место, и решился оставить их на попечении доньи Хуаны. Брат их находился в Кадисе [112], когда дошла до него весть о смерти матери; он примчался на почтовых, дабы смешать свои слезы со слезами сестер. Я уже говорила, что был он человеком весьма достойным, красивым, статным, и его присутствие несколько скрасило девицам горечь утраты, ведь все они были очень близки и дружны между собой. Едва оставшись с братом наедине, они сразу рассказали ему, что у доньи Хуаны весьма скверный характер, она вечно всем недовольна, никогда нигде не бывает, никого не хочет видеть и постоянно ворчит.

— Конечно, — сказал дон Луис, — донья Хуана обладает многими достоинствами и добродетелями, однако в их число не входят ни общительность, ни приветливый нрав, а поскольку она к тому же не молода, не красива и никому никогда не внушала нежных чувств, то и не может терпеть ни малейшей вольности. Не удивлюсь, если однажды она начнет ревновать к солнечному свету, озаряющему ваши лица, — ибо она уже заявила мне, что лишь изредка будет позволять вам выходить из дому и, если уж без этого никак нельзя обойтись, примет все меры предосторожности, дабы никто не смог вас увидеть.

— Уверяю вас, братец, — сказала Исидора, — тут она может чудить вволю, я нисколько ей не воспротивлюсь; свет, которого она так опасается, ничем не прельщает мое сердце. Лишь бы она обращалась со мною поласковей, вот я и буду довольна.

— Что до меня, — добавила Мелани, — я ей не помеха, я еще ничего не видела в свете такого, что заставило бы меня жалеть, что я в нем вовсе и не бываю.

Дон Луис подбадривал их, как мог, заказал им приятных книг для развлечения и, пробью месяц, наконец оставил их, чтобы вернуться в Кадис, куда призывали его дела и удовольствия.

Там у него было несколько друзей, уже заскучавших по нему и желавших его возвращения, но с особенным нетерпением ожидали его дон Габриэль Понсе де Леон [113]и граф де Агиляр, его кузен. Каждый день они посылали проведать о нем, так что он всего час как приехал, а они уже явились. Первые мгновения их беседы были печальны, ибо дон Луис рассказал о смерти своей матери; затем, заговорив о сестрах, он расписал, в какой суровости держит их донья Хуана, как они скучают и сколь досадно, что тетка так обращается с созданиями столь обворожительными. Искренность человека благородного в его речах звучала сильнее, нежели скромность брата; потому и сделанный им портрет девиц оказался как нельзя более лестным.

Понсе де Леон не пожелал обнаружить перед доном Луисом то внимание, с каким он вслушивался в его речь, и тут же заговорил о другом.