народ Array - Украинские сказки и легенды

А потом на коней садятся, шапки на них оксамитные, червонные, а жупаны то синие, то красные, штаны такие, что и гривну бы дал, чтобы только полюбоваться. Музыканты играют, а они, взявшись в боки, и идут мимо бурсы, такие гетманы, что ну!.. Вот бурсаки, бывало, и выйдут за ворота, глазеют на них, да и плачут. А на другое лето глядь — половина бурсы на Сечи и окажется!

А уж какой запорожец доживет до глубокой старости, то и просит выделить ему деньги из кружки, а как выделят, то и придется на него пай тысяч в пять.

Вот набьет он черес [31] Черес — кожаный пояс, в котором носят деньги. червонцами, захватит с собой приятелей — душ тридцать или сорок — и идет в Киев с миром прощаться. Вот уж тут и гуляют они недели две, такой пир зададут, что весь Киев сходится на них поглядеть: «запорожец, запорожец с миром прощается!» И вот как идут, бывало, по улице, то весь народ у ворот. А они одеты-то как… словно мак в огороде!

Кони под ними словно орлы, так и играют, а золото и серебро в очах на солнце так сверкает, что и взглянуть невозможно. Тут и бандуры, тут и гусли, тут и песни, и пляски, и всякие выкрутасы! Вот так-то запорожец с миром прощается!

А погулявши этак недели две и наудивлявши весь Киев, идут затем в Межигорский монастырь, Кто идет, а кто с тем самым, что прощается, до самого монастыря танцует.

Седой, как голубь седой, в дорогих кармазинах, отплясывает, идучи впереди, запорожец. А за ним народу, народу!.. Словно в день светлого воскресенья возле куличей или на Иордани на льду. И за его счет всех поят, все танцуют, веселятся, аж земля гудит!

А уж как подойдут к самому монастырю, то и стучит запорожец в ворота.

А там спрашивают:

— Кто такой?

— Запорожец.

— Чего?

— Спасаться.

Открываются ворота, он входит туда один, а товарыство с народом и музыкантами остается за воротами. А он только войдет в монастырь, сразу же черес с себя и отдает на церковь, жупаны кармазиновые с себя, а надевает иноческую власяницу, да и начинает спасаться.

Сказывают старые люди, что некогда, в стародавнюю старину, сошлось два богатыря, один стал по левую сторону Днепра, а другой по эту, да и кричат один другому через Днепр; один говорит:

— Уступи мне место, я поселюсь здесь со своим народом!

— Нет, — говорит другой, — я заселю этот край, а ты убирайся отсюда.

Тогда богатырь с правого берега и говорит:

— Коли так, то давай лучше силой померяемся, кто кого одолеет, того и земля будет.

— Давай, — говорит богатырь с левого берега.

Взяли они, отковырнули со скал камни равного весу, стали на горе над Днепром, один с той стороны, а этот с этой, и давай кидать. Как минул богатырь с левой стороны камень, он и упал у этого берега в воду, недалече от Стрельчей скалы. Тогда с правой стороны богатырь как кинул свой камень, он так и залетел на ту сторону, на сухой берег. Тогда богатырь с левой стороны и кричит:

— Ну, коли так, пойду я дальше, а ты заселяй землю. — И пошел богатырь дальше, а этот поселил свой народ и на этой и на той стороне. И остался на том камне, что с левой стороны, и до сей поры след как раз на том самом месте, где богатырь брался руками, — так руки и видать, и пальцы, и ладони.

Шил в давнее время в Киеве некий князь-лыцарь, и был возле Киева Змей, и каждый год посылали ему дань: молодого парубка или дивчину.

Вот подошел черед и дочке самого князя. Нечего делать: раз горожане давали, надо и ему давать. Послал князь свою дочку в дань Змею. А дочка была такая собой красивая, что и не рассказать. Вот Змей ее и полюбил. И стала она к нему подольщаться и спрашивает у него однажды:

— Есть ли, — говорит, — на свете такой человек, кто мог бы тебя одолеть?

— Есть, — говорит, — один такой в Киеве, живет над Днепром.

Как затопит он печь в хате, так дым под самые небеса и подымается; а как выйдет к Днепру кожи мочить (ведь он кожемяка), то несет не одну, а сразу двенадцать; и как намокнут они в Днепре, а я возьму да за них и уцеплюсь, вытащит, мол, он или нет? А ему все одно: как схватится, то меня заодно с ними на берег вытащит. Его одного только я и боюсь.

Вот и запало в голову княжне, думает: как бы это ей весточку домой подать да на волю к отцу выбраться? А при ней не было ни души, только один голубок. Выкормила она его еще в то счастливое время, когда жила в Киеве. Думала, думала, а потом взяла и написала отцу-батюшке: «Вот так, мол, и так, говорит. Есть у вас, батюшка, в Киеве человек, звать его Кирило, а по прозвищу Кожемяка. Упросите его через старых людей, не согласен ли будет со Змеем сразиться, не вызволит ли меня, бедную, из неволи! Просите его, милый батюшка, и словами и подарками, да чтоб не обиделся он за какое случайное слово. А я за него и за вас буду век богу молиться».

Написала так, под крылышко голубю привязала, да и выпустила в окно. Взмыл голубок под облако и прилетел домой к князю на подворье. А как раз в ту пору по двору бегали дети и увидели голубка.

— Татуся, татуся, — говорят, — видишь, голубок прилетел от сестрицы?

Возрадовался князь поначалу, а потом подумал, подумал и опечалился: «Уже, верно, проклятый ирод загубил мое дитятко».

А потом приманил к себе голубка, глядь— а под крылышком грамотка. Он за грамотку. Читает, а дочка и пишет: так, мол, и так. Вот призвал тотчас к себе всю старшину.

— Есть ли такой человек, что прозывается Кирилом Кожемякой?

— Есть, князь. Живет над Днепром.

— А как бы к нему подступиться, чтоб и не обиделся и послушался?

Вот так и сяк посоветовались, да и послали к нему самых старых людей. Подходят те к его хате, отворили потихоньку со страхом двери, да так и оробели. Смотрят — сидит на земле сам Кожемяка к ним спиной и мнет руками двенадцать кож, и только видать, как седой бородою качает. Вот один из посланцев — «кахи!»

Встрепенулся Кожемяка, а двенадцать кож только — тресь, тресь! — полопались все. Обернулся к ним, а они ему в пояс:

— Вот так, мол, и так, прислал к тебе князь с просьбицей.

А он и не смотрит, не слушает: рассердился, что двенадцать кож из-за них порвал.

Они снова его просить, давай его умолять (на колени стали). Беда — не слушает! Просили, просили, да так и пошли головы понуря.

Что тут делать? Печалится князь, печалится и вся старшина. А не послать ли нам еще молодых? Послали людей помоложе, — и те ничего не поделают. Молчит да сопит, будто не к нему и обращаются. Так разобрало его за те кожи. Потом пораздумал князь и послал к нему малых детей. Те как пришли, как начали просить, как стали на колени да как заплакали, тут уже и сам Кожемяка не вытерпел, заплакал, да и говорит:

— Ну, уж для вас я сделаю это!

И пошел к князю.

— Так давайте мне, — говорит, — двенадцать бочек смолы да двенадцать возов конопли!