Уильям Николсон - Песнь Огня

Анно замолчал, остальные – тоже. Аира только сжала руку мужа. Бомена захлестнула яростная, жгучая гордость за отца, к глазам подступили слезы – но он сдержался, как и Кестрель. Бомен мысленно коснулся сестры:

Он сильнее нас всех.

Я так его люблю, – отозвалась Кесс – Так люблю…

Тут встал Скуч. Он почему-то решил, что встать непременно нужно: иначе, мол, кто обратит внимание? Коротышка никогда еще не говорил со всеми сразу и поэтому очень стеснялся и от волнения глотал слова. Впрочем, понять его было можно.

– Я просто… – начал Скуч. – Я просто хочу сказать господину Хазу: не прощать вас надо, а благодарить. То есть я так думаю. Я не забыл, что в Араманте мел полы на кирпичном заводе. Всю жизнь я думал, что больше ни на что не гожусь. А господин Хаз помог мне поверить в себя. Я начал готовить печенье, а потом пироги – и меня зауважали. Все благодаря господину Хазу. Я горжусь, что иду с ним на родину. А если нам на роду написано замерзнуть тут до смерти – ну и ладно! Я горжусь, что умру вместе с ним.

Скуч поклонился Анно Хазу и поспешил сесть. Слова Скуча и Анно, как ни странно, подбодрили остальных. Наконец про смерть заговорили открыто, и стало не так страшно. Чем сидеть и дрожать каждый о своем, уж лучше бояться вместе.

Пеплар Вармиш прошептала матери:

– Если мы умрем, то встретимся с папой, правда? Значит, смерть – это не так уж и плохо.

Гагата Топлиш – самая маленькая – не очень-то поняла, о чем говорят взрослые, и спросила отца:

– А когда человек умирает, он что делает?

– Он как будто засыпает, – объяснил Мелец Топлиш.

И только Пинто додумалась задать вопрос матери – пророчице Аире Хаз.

– Мам, мы все умрем?

– Вероятно, – спокойно ответила Аира. – И все-таки даже среди метели я чувствую тепло родины. Наверное, что-то случится.

Пророчеством ее слова назвать было нельзя, но какую-то надежду в мантхов они вселили. Старый Редок Зем вытащил клок сена из последней охапки и отнес лошадям. Креот напоил коров.

Дымок, который был не в восторге от снега, залез в повозку. Когда костер совсем перестал греть, люди тоже решили укрыться. Они заползли в шатер и прижались друг к другу, как ночью. В сером полумраке холод обнял их, унося тепло из пальцев. Только теперь мантхи по-настоящему поняли, что смерть близка, что им осталось несколько часов. Холод – коварный убийца и подкрадывается незаметно. Мантхи знали: поддайся сейчас сну – и уже не проснешься.

Сквозь сумерки пробились слова, которых раньше не говорили, которые тяжким грузом лежали на душе. Люди будто подошли к широкой реке, зная, что надо плыть, и понемногу расставались со всеми пожитками, снимали одежду, чтобы войти в воду налегке.

Таннер Амос встал на колени перед Анно с Айрой и поцеловал им руки.

– Простите, что так обошелся с вами, когда погибла моя Пиа. Я был не прав. Просто мне было очень больно.

Сирей обратилась к Ланки:

– Ланки, я ни разу не сказала тебе спасибо за все те годы, что ты обо мне заботилась. Я ни за что с тобой не расстанусь.

– Ах, ласточка моя! Будто я уйду! Заботиться о тебе для меня как дышать. Куда же я денусь?

Пинто подползла к Кестрель и прошептала:

– Извини, что наговорила столько гадостей. И я совсем не хочу тебя убивать. Мампо прав, я просто мерзкий крысенок.

– Нет, не прав, – ответила Кесс и поцеловала Пинто. – Ты моя сестренка. Убивай меня, сколько душе угодно, я все равно тебя люблю.

– Можешь выполнить одну просьбу? Ради меня.

– Проси чего хочешь.

– Будь к Мампо подобрее.

Кестрель закусила губу, чтобы не расплакаться.

– Хорошо. Буду такой доброй, какой только смогу.

Бомен смотрел на Сирей. Та уже сидела одна – прямо, глядя куда-то вдаль. Бомен хотел поговорить с ней, но не знал о чем. Сирей почувствовала его взгляд, обернулась и наклонила голову, как принцесса: «Можешь подойти». Бомен повиновался.

– Ну, Бомен, – начала девушка, – где же тот, кто должен был прийти за тобой?

– Не знаю. Наверное, я ошибся.

– Как ты можешь ошибаться? Разве ты не избранный?

– Смеешься надо мной, Сирей?

– Немножечко. Ты против?

– Нет, не против.

– Ты тоже можешь надо мной посмеяться. Знаешь, чего бы я сейчас хотела?

– Чего же, Сирей?

– Чтобы муха прилетела еще раз.

Бомен не засмеялся, а взял ее тонкую руку в свою и нежно поцеловал. Кожа под губами была холодной.

Кестрель нашла Мампо, как обещала. Они сели в дальнем углу, обнявшись: время шло, и становилось все холоднее.

– Болят раны, Мампо?

– Не раны, – ответил он. – Душа болит. От меня нет толку.

– Неправда!

– Раньше я знал: пусть я медлительный и глупый, зато умею хорошо драться. Значит, хоть так всегда помогу Кестрель. Буду за нее драться. И докажу этим свою любовь. А теперь не могу.

Мампо говорил просто, без жалости к себе – словно это и так всем было известно. Кестрель знала: раз она его уважает, нужно отвечать так же.

– Я знаю, что ты любишь меня, – сказала она, – и горжусь этим. Я хотела бы ответить тебе тем же. Но не могу.

– Это не важно, – крепче обнял ее Мампо.

– И не потому, что ты какой-то не такой. Это я не такая. Я не способна любить так, как ты любишь меня. Иначе бы я тебя любила. Ты хороший, сильный, мне никто другой был бы не нужен. И все же я не так устроена, Мампо. Пожалуйста, прости меня.

– Нечего прощать, – ответил Мампо. Он впервые за много-много дней почувствовал себя счастливым. – Ты мой друг, Кестрель. Ты изменила мою жизнь. В тот день, когда мы подружились, в ней появился смысл. А друзья любят друг друга, верно? Так что я даже не против умереть здесь. Потому что знаю: мы немножко друг друга любим.

– Не немножко. Я люблю тебя так сильно, как только могу.

– Ну… Значит, я не одинок, да? Вместе и умирать легче.

– Мампо, миленький, дорогой мой!

Кестрель покрыла лицо Мампо поцелуями. Потом выскользнула из его рук и, отвернув край шатра, выбралась наружу.

Кесс ослабела от холода и тем не менее почти бежала по глубокому снегу. Она хотела отойти подальше, чтобы побыть одной. Когда за метелью не стало видно шатра, девушка остановилась и, больше не в силах сдерживаться, громко всхлипнула. Теплые слезы покатились по замерзшим щекам и подбородку. Кестрель обхватила себя руками и вся съежилась от боли и тоски.

Все началось с Мампо. Кестрель словно в первый раз его увидела: он такой простой и добрый, так сильно ее любит, так хочет быть нужным… Девушка устыдилась самой себя.

«Я не простая и не добрая. И люблю только Бомена – и то только потому, что он часть меня. Я никудышный человек. Беру, но не даю. Позволяю себя любить, а сама не люблю. И я не хочу умирать, не хочу!»

Широкая душа Мампо принимала смерть с радостью, как жизнь. Кестрель была другой. Чувствуя, как медленно застывает кровь, она дрожала от ярости.