Уильям Хорвуд - Ивы зимой

Барсук же, оставленный в одиночестве, действительно начал думать. Он почти неподвижно просидел в кресле до самой ночи, напряженно ворочая мозгами. Видимым результатом этих размышлений стало то, что уже ближе к полуночи он встал, зажег свечу, проследовал в свой кабинет и сел за письменный стол.

Много лет прошло с тех пор, как он в последний раз оказывался перед необходимостью писать письмо. И еще никогда в жизни не возникало у него настолько серьезного повода, чтобы набраться храбрости и обратиться с письмом к такому почтенному, далекому, почти мифическому персонажу, каковым был для Барсука главный редактор «Таймс».

Но Барсук все же заставил себя пойти на это. Дерзновенной десницей он надписал конверт:

«Частное письмо. Конфиденциально. Не для публикации».

Всю ночь продолжалась напряженная работа мысли и пера. Уже под утро Барсук вызвал к себе самого шустрого и проворного горностая и обратился к нему со следующими словами:

— Далеко не всегда мы с тобой честно и по-доброму смотрели в глаза друг другу. Не могу не признать, что в вопросе об обещанном почетном чаепитии я вел себя без надлежащей расторопности. Это нужно исправить, и это будет исправлено. Но в жизни порой случается такое, что трудно, иногда почти невозможно исправить. И когда мы сталкиваемся лицом к лицу с такими несчастьями и неприятностями, нам надлежит забыть о наших разногласиях и вместе бороться за общее благо.

— Ну? — не очень-то вежливо выразил горностай свои сомнения. — И что ты имеешь в виду на этот раз?

— Величайшую ошибку правосудия, — многозначительно заявил Барсук. — А теперь слушай: ты возьмешь вот это письмо и, используя все свое проворство и изворотливость, равно как и знание Белого Света за Рекой, доставишь его по указанному адресу.

— А что случилось-то? — Горностай явно не пришел в восторг от просьбы Барсука.

— Дело не только в том, что случилось. Важнее — с кем. Так вот, дело касается мистера Тоуда из Тоуд-Холла.

— А, ну да, Тоуд, — не без некоторого уважения в голосе сказал горностай.

Это скрытое уважение не ускользнуло от наблюдательного Барсука, как, впрочем, и не слишком удивило его. Выходки Тоуда не могли не вызвать определенного отклика в душах склонных к пакостям и гадостям ласок и горностаев. Свой своего ищет, — порывшись в памяти, Барсук извлек из ее глубин эту многозначительную аксиому. Впрочем, сейчас вопреки всяким истинам и явным различиям горностаи были позарез нужны Барсуку, а конкретно этот — в особенности.

— А я буду приглашен на чай? — дерзко осведомился горностай.

Барсук загадочно улыбнулся, пошарил за спиной на каминной полке и извлек оттуда пачку карточек, на которых самым эффектным и крупным шрифтом, самыми блестящими буквами было напечатано:

«Приглашение».

— Одно из них — для тебя, — сообщил Барсук, — при условии, что ты доставишь письмо по адресу.

Бусинки глаз горностая заблестели и вожделенно забегали.

— Я лично подпишу приглашение на твое имя. Персонально! — многозначительно добавил Барсук.

— А я буду сидеть от тебя по правую руку? — почти заговорщически поинтересовался горностай.

Поперхнувшись от такой неслыханной дерзости и заставив себя проглотить уже вертевшийся на языке суровый ответ, Барсук не без усилия произнес:

— Несомненно.

Не тратя больше ни секунды, горностай схватил конверт и был таков. Барсук едва успел проследить за ним взглядом.

— Это все, что я мог сделать, — прошептал Барсук, отлично понимая, как мала вероятность того, что его жалкий голос будет услышан в море новостей, перерабатываемых и поглощаемых самым влиятельным в стране периодическим изданием. — Остается только ждать и надеяться…

Никакой надежды не осталось в душе Тоуда к тому времени, как спустя несколько дней дверь камеры отворилась и на пороге появился его персональный тюремщик в сопровождении троих своих самых рослых и сильных коллег-сослуживцев.

Они вновь заковали Тоуда в ручные и ножные кандалы, оставив ему возможность лишь еле-еле перебирать ногами и, спотыкаясь и падая, тащиться по бесконечным тюремным коридорам и лестницам. Только сейчас Тоуд обратил внимание на то, как сильно вытерты и выщерблены эти ступени и плиты многими поколениями ходивших по ним арестантов и стражников.

— Нет, нет, не сюда… пока что! — воскликнул «оптимистически» настроенный приятель Тоуда.

Как раз в этот момент несчастный узник сунулся было в какой-то особенно мрачный и зловещий коридор. В конце узкого прохода виднелась решетка, а за ней — на фоне серого неба, впервые увиденного Toy дом за время заключения, — петля виселицы, гостеприимно покачивавшаяся на утреннем ветерке.

Тоуд чуть не упал в обморок, но, поддерживаемый под руку тюремщиком, услышал, как тот успокаивает его:

— Я же сказал, что нам пока не туда. В сегодняшнем списке никакого мистера Тоуда нет.

— В списке? В каком еще списке? — попытался выяснить Тоуд.

— Осужденных окончательно и бесповоротно, тех, чей приговор обжалованию не подлежит.

Покрывшись холодной испариной, Тоуд задал мучивший его вопрос:

— А куда меня ведут?

— На судебное заседание, разумеется, — помогая ему проделать последние несколько шагов, ответил тюремщик. — Предварительное и окончательное слушание.

— И предварительное, и окончательное? А как же право подачи кассационной жалобы?

— В твоем случае оно не предусмотрено. Дело сразу рассмотрят в последней инстанции. Тут же вынесут окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. Скажу тебе по секрету: оправдательным он вряд ли будет, учитывая, в скольких злодействах тебя обвиняют. Впрочем, бывают и исключения — тут уж как получится. Наперед не предугадаешь…

— Исключения? Раньше бывали исключения и заключенных оправдывали? Когда? Часто?

— Один раз. В тысяча триста семьдесят шестом году, когда пытались засудить святого Симона, прозванного Невинным. С тех пор — никогда.

Словно тяжесть столетий, прошедших со времени последнего оправдательного приговора, вынесенного в этих стенах, навалилась на плечи Тоуда, и, согнувшись, едва доковылял он до тяжелой дубовой двери, преградившей путь. Тюремщик привычно постучал.

Последовала долгая пауза, в течение которой тишину нарушал лишь стук бешено колотившегося сердца Тоуда; затем послышался тонкий, высокий голос:

— Ввести подсудимого!

Дверь распахнулась, и Тоуд оказался в огромном гулком помещении, залитом дневным светом, проникавшим через высокие створчатые окна. В первые секунды Тоуд ничего не мог разглядеть. Когда же его глаза привыкли к яркому свету, он увидел, что прямо под окнами был установлен вдоль стены длиннющий дубовый стол, за которым выстроились семь резных стульев с высокими спинками. Восседали же на этих стульях и за этим столом семь человек — в одинаковых мантиях и париках, с одинаковыми длинными, ничего не выражающими лицами, с одинаково холодными глазами и орлиными носами, — полные сознания собственной значимости и прекрасно отдающие себе отчет в производимом ими подавляющем эффекте.