Памела Трэверс - Мэри Поппинс с Вишнёвой улицы (иллюстрации Г. Калиновского)

— Эндрю! Откуда в тебе такая жестокость? — стенала мисс Ларк. — Я никогда не дам на это согласия!

Эндрю с большим псом сделали вид, что уходят.

— О, горе, он покидает меня! — возопила мисс Ларк. — Ну ладно, Эндрю. Пусть будет всё, как ты желаешь. Он будет спать в моей комнате. Но я уже никогда не утешусь. Совсем, совсем беспородная собака! — Она вытерла льющиеся потоком слёзы и продолжала: — Не ожидала этого от тебя, Эндрю. Ну хорошо, хорошо, я молчу, что бы я при этом ни думала. А эта… э-э-э… это создание, я буду звать его «Бродяга», или лучше «Дворняга».

Большой пёс бросил на мисс Ларк негодующий взгляд, а Эндрю громко залаял.

— Они говорят, что вы должны звать его Уиллоуби и никак иначе. Уиллоуби — его кличка, — перевела Мэри Поппинс.

— Уиллоуби! Что это за имя! Час от часу не легче! — в отчаянии всплеснула руками мисс Ларк. — А что он сейчас говорит?

Эндрю как раз опять что-то протявкал.

— Он говорит: вы должны дать обещание, что никогда больше не станете возить его к парикмахеру и одевать в камзол. Тогда он вернётся. Это его последнее слово, — сказала Мэри Поппинс.

Воцарилось молчание.

— Хорошо, — наконец произнесла мисс Ларк. — Но предупреждаю тебя, Эндрю, если ты простудишься, пеняй на себя.

С этими словами она повернулась и гордо пошла по ступенькам домой, смахнув по дороге последнюю слезу.

Эндрю снизу вверх посмотрел на Уиллоуби, точно хотел сказать: «Идём, дружище!» — и оба пса медленно бок-о-бок пошли по дорожке сада, махая хвостами, как флагами, и скоро скрылись в доме вслед за мисс Ларк.

— Никакой он не дурак, как я погляжу, — сказала Джейн, когда они поднимались по лестнице в детскую, где их ждал чай.

— Теперь и я это вижу. А как по-твоему, откуда Мэри Поппинс это знала ещё тогда?

— Понятия не имею, — ответила Джейн. — И она никогда, никогда нам этого не скажет. Я уверена…

У Джейн болели уши, она лежала в постели, и голова у неё была завязана большим пёстрым носовым платком Мэри Поппинс.

— А как это болят уши? — спросил Майкл.

— Всё время стреляют, — ответила Джейн.

— Как из пушки?

— Нет, как из духового ружья.

— А-а, — протянул Майкл. И ему вдруг почти захотелось, чтобы и у него заболели уши. Целый день стрельба — так интересно!

— Хочешь, я возьму книжку с картинками и буду тебе рассказывать? — сказал Майкл, подходя к книжной полке.

— Нет, мне очень больно, — ответила Джейн, прижимая ладонь к больному уху.

— А хочешь, я сяду на подоконник и буду рассказывать, что делается за окном?

— Хочу, — обрадовалась Джейн.

Майкл сел на подоконник и целый час описывал сестре, что происходило на Вишнёвой улице.

— А вон Адмирал Бум, — говорил он. — Вышел из калитки и быстро шагает по тротуару. Нос у него краснее, чем всегда, а на голове цилиндр. Вот он идёт мимо Соседнего дома…

— А он говорит: «Разрази меня гром»? — спросила Джейн.

— Отсюда не слышно. Но, наверно, говорит. В саду у мисс Ларк вторая горничная. А у нас в саду Робертсон Эй подметает дорожки и поглядывает через забор. Сел на скамейку и, кажется, отдыхает.

— У него слабое сердце, — сказала Джейн.

— А ты откуда знаешь?

— Он сам мне сказал. Говорит, доктора велят ему работать как можно меньше. А папа говорит, я сама слышала, если тот будет следовать советам врачей, он его рассчитает. Ох, вот опять стрельнуло. Всё стреляет и стреляет! — и Джейн опять прижала к уху ладонь.

— Ого! — вдруг воскликнул с подоконника Майкл.

— Что? Что там? — Джейн привстала с постели. — Расскажи.

— Удивительное зрелище! Представь себе, у нас по улице идёт корова, — объявил Майкл, вертясь на подоконнике.

— Корова? Настоящая живая корова? Прямо в центре города? Как смешно! Мэри Поппинс, — позвала Джейн. — Майкл говорит, у нас на улице корова.

— Да, медленно так идёт, заглядывает через каждую калитку, то и дело оглядывается. Как будто что потеряла.

— Как бы мне хотелось на неё поглядеть, — грустно сказала Джейн.

— Смотрите! — сказал Майкл подошедшей к окну Мэри Поппинс. — Корова. Правда, смешно?

Мэри Поппинс бросила в окно быстрый внимательный взгляд. И от неожиданности чуть не подпрыгнула.

— Ни капельки, — сказала она, поворачиваясь к Джейн и Майклу. — Ничего смешного нет. Я знаю эту корову. Она была очень дружна с моей матушкой. И я убедительно вас прошу говорить о ней с подобающим почтением.

— А вы давно её знаете? — мягким, вежливым голосом спросил Майкл, надеясь услышать интересную историю.

— Ещё до того, как она побывала у короля, — ответила Мэри Поппинс.

— А когда это было? — ласково спросила Джейн.

Мэри Поппинс вперила в пространство взгляд, как будто всматривалась во что-то, никому, кроме неё, не видимое. Затаив дыхание, Майкл и Джейн ждали.

— Это было очень давно, — начала Мэри Поппинс завораживающим тоном. И замолчала, точно вспоминала события, случившиеся сотни лет назад. Потом она заговорила, как во сне, всё так же глядя перед собой невидящим взглядом.

…Рыжая Корова, так её тогда звали, была очень важной и богатой особой, так говорила моя матушка. Паслась она на самом лучшем лугу во всей округе; луг был большой, на нём росли лютики величиной с блюдце и одуванчики, высокие и стройные, как гвардейцы в зелёных мундирах и жёлтых киверах. Стоило ей съесть голову такого гвардейца, на её месте тотчас вырастала новая.

Она жила на этом лугу всегда. Рыжая Корова часто говорила моей матушке, что никогда не паслась ни на каком другом лугу. Во всяком случае, она не помнит этого. Мир её был ограничен живыми изгородями и синим небом, а что по ту сторону — ей было неведомо.

Рыжая Корова была в высшей степени респектабельная дама. У неё были безупречные манеры. И уж, конечно, она умела отличить плохое от хорошего. Она признавала только чёрное или белое — и никаких промежуточных тонов. Вот и одуванчики — либо они спелые и сладкие, либо незрелые и горькие, и никаких там «вполне съедобных»!

Жизнь её отнюдь не была праздной. Утром она помогала дочери, Рыжей Тёлочке, делать уроки, после обеда учила её хорошим манерам, походке, мычанию, словом, всему, что должна знать воспитанная корова. Потом они ужинали, и Рыжая Корова учила дочку, чем отличается съедобная трава от несъедобной. А ночью, когда Рыжая Тёлочка засыпала, она шла в дальний конец луга, жевала жвачку и думала свои тихие, тягучие думы.

Все её дни были похожи один на другой. Одна Рыжая Тёлочка вырастала и уходила, её место занимала другая. И нет ничего удивительного, что Рыжая Корова вообразила, что так всегда и будет длиться — завтра, как сегодня, а сегодня, как вчера. Ничего другого она не хотела, пусть все дни будут одинаковые, до самого последнего.