Мэри Нортон - Мисс Прайс и волшебные каникулы

— Как это? — удивился Чарльз.

— Мы выглядим слишком из двадцатого века, — пояснила мисс Прайс. — А на этот раз будет день.

— Придумала! — воскликнула Кэри. — Давайте возьмем напрокат какие-нибудь костюмы; мы так делали, когда ставили пьесу в школе.

— Нет, нет, — сказала мисс Прайс. — Я не могу ехать в экстра­вагантном платье. Я в нем перестану быть самой собой. Но у меня есть вот этот черный плащ, а вам будет вполне достаточно надеть халаты и заколоть их булавками у самой шеи.

— Ой, мисс Прайс, это будет ни на что не похоже. Костю­мер подобрал бы правильное платье. У меня есть семь шиллингов и шесть пенсов.

— Это обойдется дороже, чем семь шиллингов и шесть пенсов, — возразила мисс Прайс. — И мы едем всего на десять минут. Халаты вполне сойдут. Ты, Кэри, вечно все преувеличиваешь. А теперь помогите мне скатать матрац.

— Я бы сказала, — заметила Кэри, взявшись за матрац, — что мы будем выглядеть до ужаса экстравагантно, разгуливая по Лондону времен Карла II в халатах из двадцатого века, заколотых булавками у самой шеи...

— Хватит, Кэри. У меня нет ни малейшего намерения разгуливать по Лондону; и радуйтесь, что вообще едете.

Эмилиус открыл глаза. И снова закрыл. Ему было больно от света.

— Это сон, — сказал он себе, — кошмар, самый ужасный из всех, что мне снились...

Он чувствовал холод, но был слишком устал и разбит, чтобы осознать, что замерз. Он просто лежал на каменном полу, не пытаясь подняться. Однако через какое-то время глаза его словно сами по себе раскрылись, и он увидел маленькое, забранное решеткой окно и серое небо за ним. Эмилиус резко сел и тут же вскрикнул: движения причиняли ему боль. Он почувствовал запах мокрой одежды, руки его скользнули по полу. Он начал медленно припоминать: вчера — лошадиный пруд, сегодня — костер...

Его предали. Во время Лондонского пожара многие совершенно потеряли головы. Говорили, что причиной был заговор католиков, и что французы забросили зажигательные ядра, чтобы сжечь город. Кто-то донес на Эмилиуса, жившего такой таинственной жизнью в своей тусклой комнате по правой стороне Козлиного переулка, и люди Короля обыскали его жилище. Там они обнаружили свидетельства его занятий колдовством и когда, возвращаясь, Эмилиус поднимался по темной лестнице, наверху его встретили двое незнакомцев, а еще один, появившись неизвестно откуда, отрезал путь к отступлению. Эмили­уса бросили в тюрьму и почти сразу устроили допрос — так раздра­жены были люди. Когда же выяснилось, что он не француз и не замешан ни в каком заговоре, его обвинили в том, что он вызывал пламя при помощи колдовства. Странно, говорили, как это он уехал из города как раз накануне пожара, а вернулся, когда опасность миновала; и этот его дом почти не пострадал посреди всех разруше­ний...

Ох, лошадиный пруд... вот был кошмар! Эмилиус вспомнил одного маленького мальчика, маленького босого мальчугана, который бежал рядом с ним, впереди толпы, пока его наполовину волокли, наполо­вину несли к пруду; маленького загорелого и белозубого мальчугана, который кричал и глумился над ним, и то и дело останавливался, чтобы подобрать из пыли камень. Эмилиус пытался пригнуться, уклониться от камня, со свистом рассекающего воздух... И каждый раз, как камень ударял его по щеке или задевал по голове, он ощущал смеющееся, довольное лицо мальчугана как часть боли.

А как его связали по рукам и ногам! А стоящий рядом констебль, а торжественное лицо священника! А потом отвратительное погруже­ние вниз, в зеленую воду... взбаламученная ряска... маленькая пол­узатонувшая пергаментная лодочка, зацепившаяся за прут... и удушливая зеленоватая темнота, и шум в ушах, словно на скрипке быстро-быстро играли гамму. Если бы он захлебнулся и умер там, в воде, это доказало бы, что он обычный человек и неповинен в колдовстве; но раз он выжил, это означало, что ему помогают сверхъестественные силы, и теперь его сожгут на костре.

...Потом он стал подниматься к поверхности, задыхаясь, кашляя, вздымая брызги. Толстая веревка, привязанная к щиколоткам, взви­лась в воздух. Эмилиус увидел солнечный свет, услышал испуганное кряканье уток. Потом вниз, опять вниз, в воду... звон в ушах, чернота... чернота, которая становилась все гуще, шире, успокаивая его страх, заслоняя мысли...

А Сейчас утро. Всю ночь он лежал там, куда его швырнули, на холодном полу. Холод... да, он промерз до самого нутра, но ему не долго будет холодно; скоро от его мокрой одежды повалит пар; он почувствует, как горячий пар поднимается к лицу; потом одежда начнет тлеть; он почувствует жар от этого тления у самой кожи и сухой дым в ноздрях — потом, внезапно, одежда вспыхнет, охвачен­ная пламенем...

Костер... уже много лет никого не сжигали на костре. В наши дни ведьм и колдунов вешают, а не сжигают. Это варварство, это чудо­вищно — сжигать человека заживо! Но сейчас люди одержимы огнем, огнем, огнем...

— О, — вскричал Эмилиус, прижимая ладони к опущенным ве­кам. — Костер... костер... спасите меня от костра!

Он сидел неподвижно, спрятав лицо в руках, словно надеясь, что, если не станет шевелиться, то окажется, что он все-таки умер там, в лошадином пруду, и все кончено. «Вот до чего дошло, — горько думал он, — я осужден за колдовство, а я ведь не знал ни одного действу­ющего заклинания!»

Другое дело, если бы на его месте была мисс Прайс. Она ведьма, настоящая, но никто не посмеет ее сжечь. Никто не вытащит мисс Прайс из ее крошечного домика и не потащит по Главной улице вон из города. Если она платит налоги, не нарушает законов и помогает Красному Кресту, никто не спросит, чем она занимается. Мисс Прайс может сотворить черную кошку со слона величиной, и никто не станет к ней приставать, если эта кошка не причинит ущерба чужой собст­венности.

— О, мисс Прайс, если бы вы знали, — простонал Эмилиус, пряча глаза. — Если бы вы знали, что меня должны сжечь на костре!

— Я знаю, — произнес голос. — Мне сказали у вас на квартире.

Эмилиус медленно отнял ладони от глаз и огляделся. Камера была пуста.

Должно быть, он сходит с ума от страха. Голос звучал как настоящий, не очень громко и вполне прозаически. А потом Эмилиус увидел в окне лицо мисс Прайс и две руки с побелевшими костяшками пальцев, крепко сжимающих прутья решетки. Лицо смотрело на него из-под черного капюшона, и он сперва не узнал тени под глазами и стиснутые от напряжения губы, но потом его затуманенный страхом взгляд различил длинный нос с розовым кончиком — воплощение негодования и праведного гнева.

— Столько времени сюда добирались, — раздраженно пожалова­лась она. — Расспросы, расспросы. И такая грубость.