Наталья Иртенина - Гулять по воде

Башка только рот раскрыл.

– Как так? – спрашивает.

– По первому свисту он к тебе не придет, – отвечает Студень, – а ты теперь сам расстарайся, если тебе так надо его увидеть.

Тут он встал и пошел из подвала. А Башка ему вслед возмущенно кричит:

– Да как расстараться-то?

– Не знаю, – обернулся Студень, – я за него тебе сказать не могу.

Стукнул Башка кулаком об стенку и заорал:

– Я его заставлю!

А Студень уже не слышал его, он к своей любимой стене шел.

Башка из подземья к церкви мшистой направился, перед монахом нарисованным встал, в глаза ему заглянул и говорит:

– Я тебя заставлю.

А после рассовал по карманам пистоли и отправился кровь проливать, чтоб монаха злить. Да как в городе очутился, так его ноги сами неведомо куда понесли. Он им не запрещал и в другую сторону специально не сворачивал, самому интересно стало, куда это его вынесет. А вынесло совсем неожиданно – к лавке, где ужасы продавались. Напротив витрины с резиновыми мордами ноги встали и дальше ни в какую, будто приросли.

Башка на витрину смотрит, а резиновая монстра, самая страшная, на него глазными дырьями в ответ глядит. Морда у нее вспученная, зверообразная и выражение лютое, а только странно Башке сделалось. Показалось будто, и под вспученностью лицо чье-то глянуло, от лютого мучения перекошенное.

– Душегуб, – процедил сквозь зубы Башка незнамо про кого.

И хотел пойти в лавку, расстрелять из пистоли продавца, да ноги опять не послушались, повернули не туда. Завели его в соседнюю лавку, а там сотворил кровопролитие, бессмысленное и беспощадное. Без ума выбежал и пошел по улицам.

Плохо Башке было, совсем невмоготу, будто дышать нечем и в голове кувалда бабахает. Вот запнулся он об люк на дороге, посмотрел невразумительно и вдруг давай крышку сдирать. Прыгнул вниз да отправился по канализациям. Скоро на знакомый путь встал, духу-дерьмовнику пошлинную срамоту на стене отписал и махнул через Мировую дырку до города-побратима Гренуйска.

А в Гренуйске после Дня непослушания порядок вроде восстановился, и на улицах опять через каждый шаг полицейский форменный тролль стоит, надзирает. И гренуйцы смурные по делам своим ходят, друг на дружку не глядят, а если глядят, то непременно с подозрительной миной во взоре. А у иных на рылах явственные печати непослушания еще стоят, на солнце сияют. И солнце по-прежнему из гренуйцев жаркое делает, у солнца тут целые недели одержимого непослушания выдались.

Здесь Башке на ум опять взошел римский шлем, а тот в траве у дивного озера лежать остался. Хорошо ему тогда в шлеме голову напекло – себя не признавал в бунте гренуйском. А тут вскочило на память и поплыло перед глазами, все багрово-темное, и мир под ногами будто зашатался. Башка от внезапности за стенку схватился, чтоб не упасть. Вспомнил, как гренуйский бунт их троих проглотил, а потом выплюнул, пожеванных. Не нравился ему этот гренуйский бунт, с души воротило. А может, они в душегубы оттого и подались, что с души воротило, и от гренуйских понятий, и от кудеярских.

Совсем Башка запутался в своем бунте. Шел, сам не знал, чего искал. В опасных кварталах очутился, а тут известную картину узрел: пятеро люто бьют одного. На землю его свалили и ну топтать без удержу, а у кого-то ножик в руке блеснул. У Башки тут же вскипело, достал из кармана пистолю и расстрелял всю патронницу, да все мимо – рука дрожала. Только им хватило, засверкали пятками в разные стороны. Башка подошел к битому, а тот корчится и кровью плюется.

– Я тебя спас, – говорит Башка, – они бы тебя зарезали.

А тот его не понимает и сказать силится.

– Твое спасибо мне не нужно, – бросил ему Башка, сам злой и нервный, – ты вообще ни при чем и этого никогда не поймешь. Вы тут все ничего не понимаете.

Уронил на землю пустую пистолю и ушел. Обратно к Дыре вернулся, а там в канализациях его прорвало. К горлу подступило и наружу резко попросилось. Извергнулся Башка, у стены скрючился, кислятину отплевывает, комок глотает, и сам понять не может, что такое.

А все же облегчение некоторое вышло. Так и заснул там и проспал в канализациях всю ночь.

Как пришли Ерема с Афоней в Кудеяр, сели думать, где третьего богатыря им взять для полного счету и в необходимом соответствии. Долго головы себе кручинили, а вдруг Афоня по лбу стукнул – гулко так отозвалось – и говорит:

– Идем к попу, у него есть что нам надо!

Ерема оторвался от своих богатырских дум и спрашивает удивленно:

– Да откуда же у попа богатыри возьмутся?

Тут Афоня хитро подмигнул и говорит:

– А забыл ты разве, что третий богатырь должен быть попович?

Вот и Ерема себя по лбу тоже хватил – звонко отдалось – и отвечает:

– А ведь правда твоя, Афоня. Варит у тебя котелок! Идем теперь же к попу за поповским сыном.

У богатырей слово с делом не расходится, что сказано, то и слажено. Подцепили они свое богатырское обмундирование, какое имели, чубами решительно тряхнули и пришли в церковь, попа спрашивать. А там по неурочному времени нет никого, заперто все, насилу сторожа какого из будки вынули. Он их и послал по срочности к попу Андрею на дом и адрес дал.

А на улице ночь сгустилась, и туман клочьями плавает, крючковатый месяц застит. Разбойная ночь стоит, для лихих голов как раз самая удобная – однако спокойно в Кудеяре как никогда, ни один тать воздух не колышет, ни один душегуб не крадется тайно. Только два богатыря по срочному делу пробираются, да Яков Львович от бессонницы гуляет и безобидно мечтает о красненьком, а доисторическая монстра на берегу дивного озера угрюмо вздыхает. Кондрат же Кузьмич в подземелье сундуки пересчитывает, всевидящее око упражняет.

Вот разбудили богатыри всех в доме и к попу Андрею в комнатку вошли, всю ее сразу собой заполнили. Ерема перекрестился, Афоня поклон отбил. После на стульчики сели и больше шелохнуться не смеют, чтоб не поломать чего да не осрамиться перед духовным лицом. А поп Андрей, в угол ими прижатый, на свое исподнее рясу натянул, бороду пригладил и спрашивает:

– Ну, кто из вас помирает?

Богатыри переглянулись между собой и отвечают:

– Живы-здоровы мы, слава Богу, а помирать так скоро будто не собираемся.

– А тогда к чему такая скороспешка и блуждание посредь ночи? – укоризно интересуется поп.

– Так дело у нас до вас, – говорит Ерема, – благословите, батюшка.

– А на что благословения просите, молодцы? – строго спрашивает поп.

– Попович нам нужен, – объясняет Ерема, – для полного богатырского состава. В поход идем против супостатского дела, за веру отеческую.

– В мелочь супостатов покрошим, – кивает Афоня.

– А без поповича у нас недостача выходит, – добавляет Ерема, – позарез нужен.