Василий Попов - КУБАНСКИЕ СКАЗЫ

Сейчас дед Ивко проживает на покое, в новом домике под зеленой крышей. Стар он стал, девяносто годков ему, сам работать не может, только советы дает. За его труды колхоз построил ему после войны дом новый и трудодни начисляет. Так весь народ наш решил, потому что каждый уважает старого садовода, который создал артели такое богатство.

В то лето, когда на Кубань фашисты ворвались, в саду у нас ветки ломались – столько было яблок и груш! Машинами их отправляли мы в подарок советским солдатам.

А когда стало известно, что отходят наши войска в горы, когда вместе с усталыми солдатами потянулись вверх по Лабе обозы колхозников, целую ночь не спал дед Ивко. Вышел он из своей хаты и до рассвета все смотрел на север, где грохотали артиллерийские сполохи. А рано утром собрал дед стариков да женщин, что остались в станице, дал им топоры и повел в сад.

– Давайте порубаем его, чтобы врагу не достался, – сказал он.

Пришли люди в сад, но ни у кого рука не поднимается, чтобы рубить деревья.

Смахнул дед Савелий слезу со своих выцветших глаз, нахмурил седые брови и крикнул:

– Ну, чего стали?! Рубите. Не хочу я, чтобы сад наш немецким баронам служил. Нагляделся я на них, когда в шестнадцатом году у них в плену был. Проклятое племя, жадное да злобное!

Так неужели им нашими трудами пользоваться? Не бывать этому!

Схватил он топор, подошел к яблоньке молодой. А она стоит, как девушка, – стройненькая, зеленые лучи веточек своих к солнцу тянет.

Размахнулся садовод и ударил яблоньку под корень. Вздрогнула она зеленой листвой, будто застонала, и, как крупные слезы, посыпались с нее золотистые яблоки.

Бросил тут старик топор на землю, упал лицом в траву и заплакал.

– Не могу я рубить! Вроде как на ребенка своего топор поднимаю… Ведь я ее сам сажал… Я ее маленькой помню… Болела все она, а я ее выхаживал!

Заплакали тут и его помощницы, побросали топоры. А потом, когда успокоились немного, сказала одна из женщин:

– Не надо, дед Савелий, сад рубить, неправильно это. Вроде думаем мы, что навеки к нам фашист приходит. Угонят его, сгинет он, а сад наш останется. Давайте обтрясем все яблоки и груши – пускай гниют, чтоб лютым ворогам не достались… А сад пусть живет!

Так и порешили. Долго потом над станицей прелыми яблоками пахло.

Ворвались фашисты в нашу станицу и сразу за грабеж принялись. Зерно, масло, скот у людей отобрали, погрузили в поезда и на запад, в свою Германию отправили. Хотели враги кубанских яблок в подарок своему фашистскому начальству послать, но из этого ничего не вышло. Рыскали вражеские солдаты по колхозному саду, искали фрукты, думали целый вагон загрузить, а собрали только пару корзин. Да и в этих корзинах яблоки были битые и гнилые, одним словом, падалица.

В станице, в школе нашей, штаб фашистский разместился. А главным в этом штабе был немецкий генерал – сухой такой, тонконогий, в черном костюме ходил, а на рукаве и на фуражке белый череп и кости крестом. Глаза холодные, прозрачные, точно неживые.

Заехал он как-то на машине в сад. Встал на бугорке, обвел оловянными зеньками зеленое приволье и говорит своим офицерам:

– О, какой большой и хороший сад. Прямо как у нас в Тюрингии. Только яблоки, конечно, похуже, скверных сортов…

И вдруг слышит, отвечает ему кто-то по-немецки:

– Сорта у нас самые лучшие, мичуринские. Таких сортов в вашей Германии и не видывали!

Удивился генерал, обернулся. Вздрогнули, повернулись и все его офицеры. Глядят: стоит в сторонке маленький старичок, худенький, щупленький, бородка седая, лохматенькая. Только глаза у него ясные, светлые, гордые.

– Откуда ты, старик, немецкий язык знаешь? Почему думаешь, что у нас нет таких яблок, как у вас? – спросил генерал.

– А я в прошлую войну два года у вас в плену пробыл. В Тюрингии этой самой садовником работал.

Оскалился тут генерал, затряс головой.

– О, это есть очень хорошо! Значит, ты знаешь славу и мощь Германии. Теперь у меня будешь работать, я здесь поместье устрою, сад этот мой теперь.

– То есть, как это твой, – нахмурил брови старик. – Сад наш, колхозный!

Засмеялся генерал, вроде вода заклокотала в чайнике.

– О, какой смешной и глупый старик! Я есть генерал немецкой армии! Я с боями прошел через всю вашу страну. Моя слава гремит по Европе. Память о моих подвигах будет жить века, фюрер мне подарит все, что я попрошу…

Тут старик совсем рассердился.

– Легко дарить чужое добро. Этак, если хочешь, я тебе луну подарю или даже само солнце – владей, если сумеешь. А памяти о тебе никакой не останется, потому что творишь ты только зло, смерть и разрушение несешь людям. Память живет только о добрых делах!

Генерал даже засопел от злости. А потом выхватил тяжелый пистолет, подошел к старику и направил ему оружие в лоб.

– Ну что же, стреляй, – тихо сказал дед Ивко. – Я смерти не боюсь, довольно на свете пожил и память о себе добрую оставил. Стреляй, старика нетрудно убить!

Прикусил тонкую губу генерал и с размаху ударил садовода по голове тяжелым пистолетом. А потом, когда упал старик, окровавленный, на траву, крикнул:

– Поживи еще, старый дурак! Ты будешь работать в моем поместье и растить мне яблоки. И я буду пороть тебя…» А сад этот будет только моим. Если мы уйдем отсюда, то оставим за собой пустыню, чтобы все помнили о нас.

Сел генерал в машину и уехал. Савелия Ивко подобрали в саду партизанские разведчики. Обмыли ему голову, перевязали, до хаты довели.

В эту ночь загрохотали в станице партизанские гранаты, застрочили меткие автоматы и винтовки. Наутро стало известно, что изничтожили партизаны фашистского генерала. Так и не успел черный фашистский ворон с нашим садом расправиться.

Немного лет прошло с тех пор, но никто не помнит о черном злодее, забыли даже его имя, никто не хочет знать, где гниют его проклятые кости.

А Савелия Ивко весь колхоз уважает. И вечно живым памятником старому садоводу будет цвести, шуметь, давать людям плоды колхозный сад, насаженный его руками.

Великое счастье оставить о себе добрую память: вырастить сад или построить умную машину, или книгу написать, чтобы долго-долго волновала людские сердца. Добрые дела всегда оставляют долгую добрую память.

Случилось это, когда черной бурей налетели на родную Кубань лютые вороги – фашисты. Унылой, чужой, неузнаваемой стала тогда наша веселая станица. Молодежь вся в армию ушла. Кто постарше, но еще здоровьем крепок, в партизанский отряд подался. Остались в станице только старики, женщины да ребятишки. Ясный день им казался хмурой осенней ночью, потому что и трудом их, и землей родимой, и жизнью распоряжались фашисты. Ходили злодеи по станице, как хозяева, посмотреть – вроде на людей походили, смеялись, разговаривали. Но нутро у них было хуже, чем у собаки бешеной: ничего не стоило им для забавы ребенка застрелить или хату поджечь. В колхозном каменном амбаре устроили вороги тюрьму. Здесь на цементном полу вповалку сидели и лежали те, кто чем-нибудь не угодил бандитам: старики, что не сняли шапку перед фашистским офицером, женщины, которые за детей своих заступались, отцы и матери, чьи сыновья были в Советской Армии и в партизанах.