Коллектив Авторов - Казачьи сказки

Глядит Дончак окрест себя, а на всех колушках по головушке и лишь на одной вереюшке нет головы. «Тут и быть твоей голове», – сказал ему Угарович, и зовет на бой смертный в чисто поле. Возгневался Дончак на речи такие и дал свое согласие на бой. И берет он свои золоты ключи, отмыкает замочки да все немецкие. Берет уздечку все тесьменную. Добра коника гнедо-карего свово обратал, а седелище все черкесское и подпружечки все шелковые. Попрощался с своей маменькой и выехал в чисто поле на бой смертный ко Угаровичу.

Вдарились в первый раз, разъехались и второй раз вдарились. И так много раз, пока Угарович с коня не свалился и не запросил пощады: «Пожалей меня!» А Дончак в ответ: «Не хвалися ты, Угарович, чужой головой. Как и быть твоей на вереюшке».

Одолел Дончак врага лютого, но кручина по людям ходит, а не по полю.

А кручинился он за измену жены своей Аленушки, дочь Ивановны.

Тридцать лет минуло, как поизволила Дончаку его матушка отправиться во охотнички – во разбойнички. И держал он ту охотушку ровно тридцать лет и еще три года. Пока сон ему не привиделся. Будто молода жена его замуж идет за Алешу Поповича. За девичьего за насмешничка, да за бабьего перелестничка. Потревожился добрый молодец да и брал свою уздечку он тесьменную. Обратал коня, коня свово доброго, оседлал седельцем не владанным, подкладал потник шелковый. Ох и бил же он коня по крутым бедрам, да и сам же коню своему приказывал: «Ты неси, неси, мой коник, ой, поскорей домой. Выше леса, выше темного, стоячего. Да немножечко пониже облака ходячего!»

Прискакал Дончак ко двору своему. Все дубовые вереюшки покачнулися, в железные задвижечки отдвигнулися. От борзых кобелей брехнула собачка, и вышла к воротам старушка, ох, да старенька. Мать Дончака родимая. «Што за пьяница, за пропойца тут таскается? Подзатыльника, ай, пьяница, дожидается!»

Отвечает ей добрый молодец: «Я не пьяница, не пропойца – я твое чадушко».

Не узнала мать сына родимого и так ему ответствует: «Да ты врешь, врешь, молодец, облыгаешься! Старость мою обманываешь. Мое-то чадушко ровно тридцать лет как в охотниках. У моей чадушки конь, как лев, ревел, и оправа-то молодецкая была, как жар горела».

«Мама, маменька» – отвечает сын, – конь-то мой, да он изъездился, и справа моя молодецкая изоржавела».

Тут и пала его маменька на сыру землю. Подхватил он ее под белы руки да понес во палаты белокаменные. Входит – Богу не молится. Берет Добрынюшка гусли звончатые и струны шелковые подтягивает, песню заиграл жалкую, заунывную.

«Ты, Алена, ты, Аленушка, дочь Ивановна! Ну, и вспомни, как, Алена, с тобой игрывали. Вспомни, как венчалися, вспомни, как обручалися. Погляди ж ты, Алена, золотой перстенек – твою памятку! Ну, где ж то было видано, чтоб в море пожары горели, а по полю корабли бежали. От живого-то мужа жена замуж идет. За того за Алешу. Ну, и мы-то бы с ним видалися. Мы крестами-то с ним все менялися. Мы братьями-то с ним называлися!»

Мать его, мать родимая, вся в слезах говорит ему: «Уж сыночек мой ты, Добрынюшка! Ну, и где же ты погуливал? Прогулял же ты молоду жену».

От кручины той чтоб развеяться, во Киев-град Дончак отправился ко двору князя Володимира. Собирались там князья-бояры из разных земель. Пили, ели, гуляли, прохлаждалися. И промеж собой выхвалялися. Как один-то хвалится молодой женой, а другой-то хвалится своим богачеством. Ну, а третий хвалится своей хитростью. «Загадаю-то я вам, князья-бояры, загадочку. Ну, не хитрую, али все не мудрую. Отгадаете ее – много вас пожалую, а не отгадаете – я вас перевешаю. Было у нас чудушко, было чудо чудное: на крутой-то горе стоит бел-горюч камень, а на камушке сидит млад ясмен сокол. Он держит во руках белую рыбину. Клюет он, клюет ее очи ясные».

Ну, князья-бояры – они испугалися и по темным-то лесам разбежалися. Лишь один Дончак, молодой Дончак, ответ держал пред загадчиком.

«Вот и, батюшка ты наш Володимир князь! Не дозволь же ты казнить, дозволь речи вымолвить: на крутой-то горе стольный город каменный, а в городе стольном сидит Володимир-князь, а во руках-то он держит вот свою княгинюшку».

Одарил Володимир-князь Дончака, и тот отправился восвояси.

А было то, как сейчас, между Тереком. между тех было трех отножинок. Там ходил-гулял молодой казак, молодой охотничек. За плечьми он носил свою винтовочку, ой, винтовочку долгомерную, долгострельную, семипядную, восьмибляшную. А насечка у ней позлащеная, а подзоренка посребреная. Уклеечки у ней – рыбьи косточки, а подсошечки – кизиловые. И надпись была на винтовочке, что Иван сударь, Иван сын Краснощеков.

Шел он не стежкою, шел не дорожкою, а тропкой-тропинкой все звериною. Повстречалася лань ему со ланятами. Воспросил Иван лань громким голосом: «Ты позволишь, лань, по тебе стрелять и по малым твоим ланяточкам?»

Отвечает лань: «Ты не бей меня, млад охотничек, не сироть малых ланяточек. Коль меня убьешь, себе шубу не сошьешь, а ланят убьешь – не опушишься. Ты пойди, Иван, в зелены луга, в зелены луга заповедные. Там гуляет турчин со турчанкою. Ублажает турчин красну девицу. Ты его убей со винтовочки, а турчаночку – за себя возьми».

А как известно, честный и мыслит честно. Наше Войско-то Донское приутихло да приумолкло. Взяли во полон шведы Ивана-то свет сына Матвевича Краснощекова. Взяли во полон и допрос учинили. А пред тем напоили его, раздоброго молодца, зеленым вином. Стал он пьян-распьян. Шведы стали пытать – спрашивать: «Чем служил ты, младец, свому царю русскому и чем же ты был жалован: али сотником, али полковничком? Али был рядовым казачеком?»

На шведский вопрос держит Иван свой ответ: «Я не сотничком служил, не полковничком, а служил рядовым казаком. И служил я царю русскому ровно тридцать лет!»

Взъерепенились шведы, раскричалися. «Уж ты врешь, казак, облыгаешься. Небывалыми речами забавляешься. Справа у тебя, добрый молодец, не казацкая, а было на тебе платье командирское. Ты служил, прослужил свому царю русскому ровно тридцать лет. Послужи-ка теперь королю шведскому хоть три годика!»

Тут вскричал казак Иван громким голосом: «Кабы у меня была моя шашка вострая, я бы снял с тебя, шведский князь, буйну голову». Не поддался Краснощекое Иван Матвеевич уговорам и посулам неприятельским. Не выдал он правду-истину. Замучили шведы его: посмеялись, надругались да с живого-то кожу содрали

Как на речке то было, братцы, на реке да на Камышинке. Проживали там люди вольные, все донские казаки, и гребенские, и яицкие. Собрались они во единый круг, во единый круг думу думати. Думушку крепкую: кому-то, братцы, атаманом быть?… И вострубила не золотенькая трубушка, то атаманушка наш, Степан Тимофеевич, речь говорит: «Братцы, вы мои казаченьки, ну же все как один голь бедняцкая! Собирайтесь вы со всех сторон! Товарищи вы, други любезные, собирайтеся, солетайтеся, братцы, на волюшку-волю вольную!» И сбирались казаки да со всех сторон во единый круг, а в кругу том – сам Степан Тимофеевич. Он к богатым в круг не хаживал, дружбу с ними он не важивал. Офицерам-то никогда не кланялся и с купцами он не здравствовался. И сказал Степан Тимофеевич: «Вы как есть голь казацкая, думу думайте, да меня послушайте. Поведу я вас на Куму-реку. Там поделаем себе балаганушки, балаганы камышовые. Мы разъезды будем делать дальние за Куму-реку, где живет орда богатая, богатая да немирная. Мы повыбьем, братцы, орду кровожадную, как есть всю повырежем».