Александр Шаров - Человек-Горошина и Простак

Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.

И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно-единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным.

Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным…

…Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.

Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.

Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.

Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:

— В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки — всех наших десятерых парнишек… Теперь мне в тягость даже воздух…

Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.

На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.

Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.

Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.

Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.

Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней-великанов, каких в наше время и не увидишь.

Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.

— Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, — сказал метр Ганзелиус.

Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.

— Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, — сказал метр Ганзелиус. — Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел…Сильвер…серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось… Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок…

Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.

— Садись поближе, — пригласил метр Ганзелиус.

Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из-под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.

— Раньше меня называли — "Ганзелиус — Гора", потом — "Метр Ганзелиус — Воздушный Человек", теперь называют «Человек-Горошина». И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом… Что потом? — грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. — Странно: становишься меньше, а видишь дальше.

Свеча-пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?…

— Что ты там видишь? — спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.

— Пылинки, — ответил я.

— И все? — Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что-то еще: сострадание, может быть?

Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.

— О-ля-ля! — воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.

Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.

…Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. — О-ля-ля! — послышался голос Учителя. — Смотри!

Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.

— Молодец! — крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.

— Так что ж, в лунном луче одни пылинки? — вернувшись, спросил Учитель.

— Конечно, нет! — воскликнул я.

Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.

Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:

— Куда они исчезают — те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал… Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек…Значит, поэтому-то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец.

Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", — говорят они…Сколько же там их — эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков…

Спокойной ночи! — помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. — Спокойной ночи, сынок! — повторил Учитель.

Проснулся я от того, что кто-то пристально глядел на меня. Открыв глаза, я увидел Ворона, но не испугался, так как взгляд великанской птицы выражал одну лишь доброжелательность.

Меня, знающего уже, что не все в мире добры друг к другу, очень растрогала манера Ворона осторожно касаться лапами одеяла, сильно взмахивая крыльями, чтобы так неподвижно парить надо мной.

Занималось раннее утро. В открытую дверь виднелся край солнца, поднимающегося из-за луга, где сверкали каплями росы трава и цветы.

Если бы не перезвон цветов, было бы совсем тихо. Слышалось сонное дыхание Учителя.