Сергей Иванов - Зимняя девочка

— Ну? — спросил дед. — Отвезешь нас туда?

— Боюсь, — ответил медведь.

И Таня поняла, что бояться — для медведей совсем не стыдно, не то что для людей. Для медведя «боюсь» — то же, что для человека, например, «хочу поесть».

— Вы невидимы, — сказал медведь, — а я — боюсь!

Дед помолчал немного.

— Ладно, отпущен. — И пошел прочь куда-то с Таней на руках.

А медведь остался стоять, словно чем-то обиженный и в чем-то виноватый… Они шли довольно долго. Сколько? Таня сейчас не могла вспомнить. Вдруг дед легко взошел на вершину ледяной горы и остановился.

Таня с удивлением увидела дом, и людей около дома, и флаг на мачте. Вернее, это она теперь знала, что там за люди, дом, флаг, мачта. И понимала, что все это зимовка . Но Таня, которую она, теперешняя, видела на руках у деда, ничего не знала и, прижавшись к дедовой груди, вся дрожала, как дрожат от холода. Все, что было там, на ледяной поляне среди… А! Вспомнила слово: «торосы»!.. Все, что было на ледяной поляне среди торосов, это все было ей неприятно, страшно. Она — теперешняя — не могла понять, откуда были тот страх и неприязнь. Но они были!

— Дрожишь? — Дед как-то странно и внимательно посмотрел на нее. — Ну вот, значит, я правильно задумал.

— Что?

— После узнаешь… Медведю-то их можно бояться…

— А мне?

— А тебе их надо любить.

Она опять увидела себя в Тришкиной комнате. А та северная картина распадалась прямо на глазах, таяла, словно была сном: думаешь, запомню на всю жизнь, а попробуй-ка вспомни через полчаса — ничего не увидишь в душе, будто на экране погасшего телевизора.

— А дальше? — тихо спросил Гришка. — Дальше что?!

Таня молчала. Что-то мешало ей говорить. Или кто-то мешал…

— Ты же в нашей школе учишься, да? Тебя как зовут?

— Это ты в нашей школе учишься! — усмехнулся стоящий в дверях Вадим.

Таня уверена была: он только что вошел сюда. И поняла: «Вот кто меня перебил».

Гришка не обиделся на Вадима. Вообще не посмотрел на него. Вся его суета ушла. Он сидел на стуле, словно пианист перед невидимым роялем — сосредоточенный, готовый через секунду заиграть.

Кошка и собака, забыв ссориться, смотрели на Таню — внимательно, не мигая, как умеют смотреть только звери.

Прошло несколько дней, и Таня наконец поняла: больше она не вытерпит… Кстати, зря вообще терпела — бабушка заметила сразу, заволновалась:

— Ты здорова? — Тронула губами лоб. Эх, надо бы этот разговор начинать понезаметней, мол, просто к слову пришлось. Но уже не могла удержаться:

— Бабушк, а где наш дед?

Несколько мгновений бабушка не могла побороть испуг и почему-то жалость, которые проступили на ее лице. Потом открыла нижнюю дверцу книжного шкафа — она была не стеклянная, а из деревяшки, и, значит, в том отделении всегда было темно.

Бабушка вынула большой альбом в зеленом бархатном переплете. Таня сразу поняла: там семейные фотографии! Такие альбомы она не раз видела у ребят из класса — на дне рождения или когда просто так придешь в гости… Чай выпит, сладкое — все, что полагалось, — съедено, до мультфильмов, допустим, еще минут двадцать. Ну и чего делать? Тебе говорят: «А давай я наш альбом покажу». И сидишь, переворачиваешь картонные страницы. Такое не очень уж увлекательное занятие. Но, кстати, не такое уж и скучное.

И сейчас, проведя рукой по тяжелой бархатной обложке, Таня подумала, и ей как-то удивительно стало: «Почему же я ни разу бабушку не спросила про наш собственный такой альбом?» А ведь он, оказывается, все это время лежал в темном ящике — только дверцу приоткрой, и туда сразу прольется свет.

На первой странице Таня увидела молодую бабушку, рядом с нею стояла девушка. Невольно Таня улыбнулась, глядя на них. И тогда бабушка сказала:

— Это моя дочь!

И по лицу ее поняла Таня, что бабушка сейчас жалеет о сказанном… Девушка с фотографии смотрела и серьезно и весело, словно говорила тому, кто ее снимал: «Ну, скоро ты?!» И Таня спросила:

— А у тебя еще дочери были?

— Нет, — с трудом ответила бабушка, — она была у меня единственная… Потом и ее не стало…

«Бабушкина дочь — она же должна быть моя мама», — подумала Таня. И знала: на фотографии хорошая, но совершенно незнакомая, совершенно неродная женщина.

— Баб, а у меня есть мама?

Бабушка сидела опустив глаза, словно ее кто-то пристыдил:

— Я не знаю, Танечка… Я простая женщина…

— А я, бабушк?!

Бабушка ничего не ответила, только смогла заплакать. Но не вытирала слез, и они капали на колени, покрытые байковым халатом в синий цветок. Потом бабушка спросила, и уже ничего не надо было между ними скрывать… Не скроешь! Она спросила:

— Ты еще побудешь со мной, Таточка?

«Значит, я должна уходить?..» — так она подумала. И не знала, что себе ответить. Должна? Не должна?

Бабушка собралась с силами, вздохнула глубоко, чтоб успокоиться. «Как же я смею плакать при ней, — подумала бабушка, — о чем же я таком смею плакать!»

Впервые Таня услышала не слова человеческие, а мысли. И ей трудно было не удивиться, не ахнуть. Однако она сумела.

— Бабушк, пойдем «Спокойную ночь» смотреть… — Да, сейчас уж было не до альбома!

Они сидели перед телевизором. Таня — привалившись плечом к бабушкиной руке… Что-то должно было с ней случиться, что-то надвигалось на ее жизнь — огромное, чего нельзя ни изменить, ни остановить. Как нельзя остановить входящую в Москву зиму.

Она сидела за партой и смотрела в «Родную речь». Но думала совсем не про урок. И было ей неуютно, словно душу одели в «кусачее», жаркое платье.

— Зайцева, читай дальше!

Таня вздрогнула, опустила глаза.

— Плохо, милая. Надо следить!

Учительница вообще была с нею строга. Посмотрела Тане в глаза — лицо спокойное, бледное. Теперь мало кто боится учительниц, однако второй «В» свою побаивался… У нее был сын в армии, в десантных войсках. Две недели назад во время ночных прыжков он сломал ногу. Но сейчас уже поправлялся! Он сидел у окна, не спеша ел печенье из шуршащей бумажной пачки и читал материно письмо. И нога у него не болела!

Про сломанную ногу учительница, конечно, знала. Вот и письмо ее было не в часть, а в лазарет. Но про то, что не болит, учительница знать не могла, и Таня это сказала ей. Только не словами, а… вроде бы очень ясно подумала для нее.

Учительница сперва не услышала… не поверила себе.

— Таня… Ты мне сказала что-то?

— Я? Нет! — И покраснела. Но бояться было нечего: весь класс видел, что она не вымолвила ни словечка.

— Сядь, Зайцева, работай.

А сама все думала о сыне. И верила, что нога у него не болит. Говорила себе: «У меня же сердце чует!»

Потом она вспомнила про свою строгость и решила спросить, о чем это ее ученица Зайцева думает с таким нахмуренным лбом. Ведь ясно, что не о чтении!