Людвиг Тик - Достопамятное жизнеописание Его Величества Абрагама Тонелли

Однажды господин послал меня по делам, а я по причине проклятого пьянства в тот день опоздал. С невинною душою прихожу домой и на глазах у моего господина превращаюсь в собачонку, чтобы доставить ему невиннейшее удовольствие. Барон, разгневанный моей отлучкой, обратился в свирепого элефанта [2]и принялся так бушевать и неистовствовать, что все пошло ходуном; да как зачал бить меня хоботом и бросать об стену, так что я даже подумал, не началось ли тем часом светопреставление. Принял немедленное решение и убежал совсем из дому.

Все бежал без передышки и наконец уперся в самое море, где остановился в намерении дождаться короля и переправиться в какую ни на есть другую страну или государство и там попытать счастья.

Снова обратился в человека, чтобы рассудительнейшим образом уговориться с корабельщиками, однако, побыв собакою все еще испытывал сильную усталость в ногах. Все еще пребывал в ожидании, как на меня наскочила целая ватага слуг, посланных моим прежним господином, коим надлежало меня настичь или, лучше сказать, безотлагательно учинить надо мной экзекуцию. Я приметил их умысел и тотчас же обернулся мухою, для чего стоило мне только сказать слово да разок понюхать корень. Итак, я был уже в воздухе, летал над дурнями и слышал, как они собирались меня укокошить, буде им удастся меня изловить.

Едва я снова становился портняжкой, как они мигом бросались на меня, а я столь же проворно опять оборачивался мухой и только остерегался ласточек и воробьев, чтобы посреди таких кунстштюков они меня часом не склевали.

Слуги прямо не знали, что им и подумать; то я вдруг появлюсь, то меня след простыл; смех разбирал, как они меня завидят и за мной погонятся, а я возьму да исчезну однако ж, будучи мухой, не мог смеяться, так что у меня только сводило челюсти.

Вот и пришлось слугам воротиться домой не солоно хлебавши, ибо словить меня не удалось, не то что учинить экзекуцию. Тому радовался от всего сердца.

Как я был теперь в безопасности, то снова сделался добропорядочным портным, ибо так, о чем уже сказано, меньше подвергался нападению воробьев; затем снова пошел на берег моря. Вдруг увидел: парит над морем ужаснейшая птица с преогромными когтями; с ней-то и случилась у меня славная историйка.

Я, собственно, начал побаиваться ее когтей, хотя уже опять стал большим портным; я тотчас же схоронился и перемаскировался в маленькую невзрачную мышь, чтобы не попасться на немилостивые очи. Но тут не помогло никакое приватное положение, никакое уничижение; крылатое чудовище схватило меня (мышь) в свои когти и стало уносить все дальше и дальше над бурным пустынным морем в поднебесье.

Теперь уже мне не было нужды ожидать корабля, это верно; но в воздушном океане от головокружения со мной приключилась морская болезнь. Но, по-видимому, ему втемяшилось лететь да лететь, ибо этому не было конца.

Наконец прибыли мы к высокому замку со множеством зубцов; там высокий незнакомец опустил меня на самый высокий выступ и снова пустился в полет, даже не спросив на водку.

Я еще некоторое время побыл мышью и проворно спустился по всему замку вниз до самой земли; ибо рассудил как мышь, что человек тут беспременно свернул бы шею. Ну, вот и спустился на замковый двор, где находились люди; по их платью я приметил, что это персы; ибо у моего прежнего портняжного мастера висели на стене гравюры и с их изображениями.

Они, конечно, удивились, откуда я взялся; прибежал сам король, ибо ему уже насказали, что на дворе внезапно объявился чужестранец в неведомом платье. Король спросил, кто я таков, – а я шаркал ногой и кланялся; и не мог закрыть рот, ибо все мое чистосердечие перешло на язык; я нес невесть что, то шепелявя, то мяукая, – получился чистейший персидский язык. Я не понял ни словечушка из того, что лопотал, и – гляди-кось – все прочие персы отлично уразумели и весьма тому обрадовались. Диковинный дар, который мне нечаянно ниспослало небо! Я говорил целый день, но и посейчас не знаю, что намолол.

Первым делом постарался как-нибудь уразуметь свой собственный персидский язык, ибо был весьма озабочен, что могу в конце концов потерять рассудок, ежели изо дня в день буду нести такую околесину. В таковых обстоятельствах не преминул упражняться в языке, хотя с явным ущербом для философии. Испытывал также некоторое любопытство узнать, о чем это я могу день-деньской так хорошо болтать безумолку, ибо язык мой и вправду ни на миг не останавливался. И так изо всех сил учился туземному персидскому языку, каждый день уделял ему по нескольку часов.

Скоро достиг того, что мог говорить с понятием, и при случае частенько дивился собственной своей находчивости, что впоследствии со мной бывало нередко.

Король давным-давно знал (без моего ведома), какие в моей власти кунстштюки; посему содержали меня с чрезвычайной пышностью. Меня холили, мне подавали к столу тончайшие деликатесы и благороднейшие вина. А сверх того, деньги и почет! Словом, провождал жизнь свою, как в парадизе; и при всем том не имел иного дела, как иногда малость попревращаться. Итак, все же достиг своего намерения, принятого еще в младости.

О смертные! Не покладайте рук до времени и пребывайте стойкими на средине пути, и вы преуспеете в начинаниях ваших; добродетель всегда превозмогает!

Король персидский души не чаял в птицах, к чему я со своей стороны прилагал крайнее рачение и часто представлял их своей особой. Однажды повелел он мне репрезентовать большую персидскую птицу, какой мне до сих пор и видывать-то никогда не доводилось; меж тем мне это не стоило почти никакого труда; я превратился и стал несказанно красив. Король потом спросил меня: «Как эту птицу прозывают в моем отечестве?». На что я ответил: «Да это никто иной, как щелкун или ореховка». Чем он был премного доволен.

Сей король свыше всякой меры любил художества; он собрал при своем дворе всех искусных людей; но такого диковинного человека, каков был я, еще не видывал. Поэтому умел ценить и награждать меня по достоинству, да и я в придворной моей службе так взрачно растолстел, что даже простые лакеи возымели ко мне решпект. Всегда желал достичь подобной корпулентности и, когда был еще подмастерьем, больше всего досадовал на худобу; ну, вот теперь стал авантажной знатной особой.

Король возымел намерение пригласить в гости соседнего императора и написал ему, что заполучил к своему двору такого диковинного человека и художника, который сумеет доставить ему несчетную потеху. Я же тем временем позаботился, чтоб мне припасли большую жестяную кружку, с которой всегда расхаживал, когда покажу какой-нибудь кунстштюк. Ожидал прибытия турецкого императора с большим удовольствием.