Григорий Диков - Диковины

Промахнулся он, а медведь уж близко был: навалился он на мужика так, что дуло у тульского ружья погнулось. Был бы у мужика нож, может, и по-другому бы вышло, а так сломал медведь мужику шею как тростнику — только кровь на печку белую брызнула.

Повернулся потом медведь к Настасье и говорит: «Видишь, Настасья, не уберег я свою медведицу с медвежатами, да нашел я им замену. Скажи, хорошо тебе со мной было?» Поняла тут баба, чья Аленушка дочка, и разревелась — не хотелось ей больше с медведем быть. Но медведь это и сам понял: опустился на четыре лапы и вышел из избы. И Аленушка за ним по-звериному выбежала, залезла на хребет и в шерсть вцепилась.

Смотрит на маму, смеется и ручкой машет, прощается. Бросилась было Настасья за своим дитятей, да медведь как обернется. как пасть свою клыкастую оскалит — не отдам! Так и осталась стоять Настасья на крыльце, как была простоволосая, а медведь с Аленушкой через поле по снегу в лес пошел. А там и луна за облако зашла, и медведя с девочкой видно не стало, только два раза филин ухнул и все.

С того дня тронулась Настасья умом, ни с кем не разговаривала, а только тихо так про себя песни пела и скончалась вскоре. Поп из соседнего села (в Торбееве церковь так и не отстроили) жаловался, что на панихиде очень зверьем пахло, да вроде никого кроме него с дьячком в церкви не было, разве что снаружи ветром принесло.

А подпаска-дурачка торбеевского мужики следующим летом на воровстве поймали — он бычка у плотовщиков на кушак красный ситцевый поменял, а в селе сказал, что его волки загрызли. Так, наверное, и про медведя тоже наврал.

Так вот, я вам вчера рассказывал, что церковь в Торбееве сгорела. А знаете, как она сгорела? Да как обычно на Руси — от копеечной свечи. Хотя, конечно, не совсем обычно, а то зачем бы я вам сказку рассказывать стал?

Церковь та, Всех Святителей, была деревянная, со времен Царя Тишайшего стояла, и ничего ей не делалось, только чернела снаружи от времени да от сырости. Построили ее вроде на юру, а все одно — комаров в ней было как на болоте. Попа Савелия, правда, комары не ели, уж больно от него вином пахло. Большой был тот поп пьяница, да и то — торбеевского мужика стрезва только отпевать можно.

Приход тогда был еще бедней нынешнего, и у попа за душой не было ни полушки. А как появится денежка, нес ее поп в кабак, пропивать. И простодушен Савелий был, как мордва. Что ему расскажут — всему верил, а потом эти небылицы попадье пересказывал. Мужики эту слабость его знали и смеялись над ним: бывало, напоят Савелия и давай сказками пугать. Бедный поп трясется, до избы своей один идти не хочет, а мужикам весело.

Как-то раз, перед престольным праздником, случилось с попом вот что. Пришел он в кабак, а там коробейники сидели из Нижнего. Мужики их подговорили, чтобы они ради смеху небылицу какую попу рассказали. Вот один молодой коробейник подходит к попу и спрашивает: «А ты, батюшка, в какой церкви служишь?» Поп отвечает — во Всехсвятской. «А не в той ли Всехсвятской, где молодая княжна похоронена?» Поп удивился: какая-такая, говорит, княжна? У нас, мол, на погосте отродясь никого, кроме мужиков да баб, не было. А коробейник давай свое: «Какой же ты всехсвятский поп, если про княжну молодую и гусара не слышал? Давай я тебе расскажу». Поп рот раскрыл, слушает, а мужики по углам в кулаки смеются.

Коробейник и говорит: «Жила под Рязанью барыня богатая, княжеского роду, и была у нее дочь красавица, Анной звали. Барыня ее в Петербург сватала, к самому главному генералу, да только княжна за нею замуж не пошла. А любила она молодца-гусара, да только он ее не любил, а притворялся.

Молвит он ей раз: „Увез бы я тебя. Анна, за тридевять земель, да имения у меня никакою нет. А у твоей матери и серебро, и золото, и каменья драгоценные — возьми их, все равно твое будет наследство“. Послушала его девица, взяла тайком все, что у матери было, и на святки сбежала с гусаром. Уехали они в нашу губернию и обвенчались здесь, только вот не дал Бог Анне счастья. Стал гусар на женины деньги пить да в карты играть. Анна терпела терпела, да как-то раз подслушала, как гусар перед товарищами богатством похваляется и над ней, глупой, насмехается. Расплакалась она тогда, взяла драгоценности, что остались, и сбежала назад к матери.

Да недалеко ушла — в тот год мор был, так молодая княжна занемогла на полпути и померла. Похоронили ее в чем была, из-за мора побоялись даже обмыть, и золото с жемчугами, что у нее под одеждой были, не тронули. Мать се потом по деревням ездила, узнать хотела, где похоронили, да никто не помнил. Слышали люди только, что поп, который княжну отпевал, из Всехсвятской церкви был. Не при тебе ли, батюшка, та княжна преставилась?»

Поп отвечает: «Что ты, проезжий человек, я в моровой год еще дитятей был, гусей пас. А много ли у княжны богатства при себе было?» «А как же, — коробейник говорит, — тысяч на пять, а то и более». Поп как про это услышал, его аж пот прошиб. Стал он охать и ахать, что, мол, такое богатство в землю закопано. А мужиков от этого еще больше задор взял: стали они меж собой обсуждать, какие каменья драгоценные бывают и сколько они стоят, да так громко, чтобы поп все слышал. Поп Савелии слушал-слушал эти разговоры, потом взял шапку и побежал домой — попадье рассказать.

Мужики над попом посмеялись да разошлись, а попу эта небылица крепко в ум запала. Весь следующий день ему золото мерещилось, а ночью, после службы, решил он на погост сходить — а вдруг как действительно княжна там похоронена?

Дождался поп, пока луна спрячется, выпил для храбрости чарочку и вышел на кладбище. Стал он между могил ходить и гадать, в какой княжна похоронена, да куда там! Погост вокруг церкви был обширный. И в обычный год народу мерло много, а во время мора так вообще полдеревни зарыли. Хоронили как попало, отпевали скопом, и на многих могилах не то что имени-отчества, креста — и того не было. Проходил поп два часа, да так и не нашел могилы, в которой княжна зарыта.