Дмитрий Емец - Таня Гроттер и птица титанов

Таня сделала глубокий вдох и вошла в магпункт, остановившись у порога. Бабуся Ягуна стояла у небольшого столика и с преувеличенным вниманием перекладывала пузырьки и коренья.

– Ну, входи, раз пришла! Дверь закрой, сквозняк!

– Как она?

Ягге с беспокойством оглянулась на полотняную ширму.

– Кто это там? Танька, что ли? – бодро донеслось из-за ширмы. – Не заходи сюда, Гроттерша! Здесь коллекция моральных уродов со мной во главе!

Таня бросилась за ширму, едва не повалив ее. С ширмы посыпались двухмерные средневековые дамы и кавалеры. С писком они бросились в разные стороны, а еще секунду спустя на головы им пролилась вода из нарисованного пруда.

Гробыня лежала на кровати поверх одеяла, закинув ногу на ногу. Бледная, с лихорадочным румянцем под глазами. Палец правой руки распух, как бревно. И не только палец. Вся ладонь была сизо-фиолетовой.

– На ручку мою смотришь? Хочешь, я тебя повеселю? Возьми мою руку!

Таня взяла.

– Посмотри на свет!

Таня посмотрела.

– Нет, не так! – нетерпеливо сказала Гробыня. – Ты что, русского языка не понимаешь? Не на ладонь смотри, а на свет!

Таня послушалась, и ей показалось, что сквозь руку Гробыни просвечивает круглый шар лампы. Ей даже удалось разглядеть его четкие очертания.

– Это все от чернил-пожирашек! Не хило, да? Не боись, прикасаться ко мне незаразно! – весело сообщила Гробыня. – Дурацкий день! Зашла сюда помазаться какой-нибудь магической зеленкой, а меня – бац! – уложили и чухаются вокруг. А чего чухаются? Сейчас вот встану и уйду! Только Глома дождусь!

– Я те уйду! – проворчала из-за ширмы Ягге.

Таня встревожилась. Услужливая память двойника подсказала, что в менее опасных случаях Ягге обычно говорила «ну и топай себе на кладбище!» Значит, сплющенный нос Попугаевой разнюхал дело верно.

Тане стало трудно дышать. Она опустилась на край кровати, удивляясь сама себе. Странно! В том другом мире она видела столько смертей, что отчасти даже бравировала своим равнодушием к смерти, как это делают студенты-медики. А тут почему-то ее захлестнуло. Может, все дело в обстоятельствах? Жила-была Гробыня, живая и здоровая. И вот она коснулась жалкого пятнышка пожирающих чернил – и больше она не здоровая, а скоро, возможно, будет и не живая.

Сама Гробыня, видимо, не понимала, что ее положение серьезно. Развлекая себя, она шевелила пальцами на ногах, потом заявила:

– Гроттерша, а Гроттерша! Когда уйдешь, звякни мне по зудильнику из комнаты! Мне кое-что из вещичек собрать надо. Ну там чуток ядов, две-три расчески, пинцет для бровей, щипчики, лак, пластырь со стразами заклеивать прыщики. И захвати – плиз! – мой холщовый мешок из-под костей в стиле «смерть гламуру».

Таня рада была ухватиться за любое поручение. Оставаться с Гробыней она больше не могла. Ей хотелось вырваться отсюда, чтобы поговорить с Ягге.

Она стала прощаться.

– Гроттерша! Хочешь вумную бесплатную мыслю? – крикнула ей вслед Гробыня. – Лучше всего к тебе относится тот, кто больше всех на тебя орет!

– Почему?

– Потому что ему ты не безразлична! А? Ну как мысля?

– Отличная! Вечером я обязательно приду и на тебя поору, – сквозь вставший у нее в горле ком пообещала Таня.

Ягге стояла не у столика, а у большого деревянного шкафа со множеством ящиков. Поочередно открывая ящики, она сердито швыряла в них пузатые бутылочки из экспортного гномьего стекла. В одной из бутылочек вертелась огненная ящерица, завязывавшаяся немыслимыми узлами. В другой сидел злобный карликовый гомункул. От обычного гомункула он отличался не только размерами, но и тем, что не имел лица. Таня знала, что если долго смотреть на этого гомункула, то у него станет твое лицо, а потом и твоя душа переместится в его тело.

В третьей бутылке ползали оранжевые костеростки противного вида. В четвертой копошились пищащие корешки, похожие на крошечные трехпалые руки с коготками. Эти лукавые корешки наделяли человека любыми талантами и способностями, в награду вселяя ненависть к тому виду деятельности, талантом к которой одаривали. К примеру, гениальный пианист при виде пианино начинал мелко трястись, бросался к нему, бил его головой и грыз зубами.

Оглянувшись на Таню, Ягге прошла в кладовку. Поняв, что это значит, Таня скользнула за ней и закрыла за собой дверь.

– Надо было раньше думать, прежде чем взрывать книгу да еще засовывать пальцы в пожирающие чернила! – набросилась на нее Ягге. – Человек может умереть даже от одновременного укуса десяти пчел, а тут такое!.. Видела, что у нее с рукой?

– А если… – осторожно начала Таня.

Ягге замахнулась на нее полотенцем.

– Терпеть не могу, когда ветеринары лезут в магическую медицину! Что ты хотела предложить? Ампутировать руку и запустить костеросток?

– Нет, хотя…

– Поздно, милая! Яд в крови, а кровь-то не сидит в руке! Чего я только не перепробовала – ничего не помогает! Гробыню как подменили!

– В каком смысле? – тревожно спросила Таня.

– Все действует наперекосяк! Любые мои лекарства! А сам яд? Пожирающие чернила должны пожирать! Вот и старый маразматик Абдулла, будь он неладен, утверждает то же самое! – сердито крикнула Ягге. – А она что? Гробыня становится полупрозрачной, как Недолеченная Дама! Пока только рука, но это сегодня!

– Гробыня станет невидимой?

– Если бы! Призраком она станет! Живой среди мертвых! И средства спасти ее нет!!! – И, сердито бросив полотенце, Ягге выставила Таню из магпункта.

В детстве, когда Тане становилось нешуточно плохо, она забивалась под лестницу, где сквозь новые доски проглядывали острия длинных гвоздей, и сидела там, наблюдая, как качается от дыхания старая паутина. Над головой бегали, ее искали, а она все сидела, пока не засыпала.

Вот и сейчас Таня сама не поняла, как оказалась под лестницей. Рядом медлительно переминались и пыхтели атланты. В их длившемся веками бормотании слышалось что-то успокаивающее, хотя смысл, конечно, ускользал. У Тани не оставалось ни мыслей, ни чувств, ни жалости к себе или к Гробыне – одна глухая тоска. Она легла, свернулась калачиком и… ощутила, что на нее кто-то настойчиво смотрит.

Она резко села, стукнувшись ухом о твердую ногу атланта. Перед ней стоял маленький безбородый домовой. Он был все в тех же лаптях, но уже не в красной рубашке, а в белой. И в толстом фартуке из мешковины.