Игорь Малышев - Лис

— Колодец, — прошептал он и дохнул на воду. Там, под водой, пошли легкие белые облака.

— Новое небо, — залюбовался он.

— Эге-ге-гей, — закричал небу, как любил делать летними полднями, бегая по лугам, перемазанный соком трав и пыльцой цветов. Снова закричал, совершенно счастливый.

Всю ночь он смотрел в воду, кричал, смеялся, а под утро бросился в холодную воду и поплыл к небу. Оно казалось очень близким, но почему-то не приближалось, наоборот, вдруг все стало темнеть, будто наступала ночь. Темнота все сгущалась и сгущалась, пока, наконец, свет не пропал совсем. Лис закрыл глаза, потому что и смотреть все равно было не на что, и вода вдруг надавила на них, будто пытаясь втиснуть их внутрь головы. В ушах зашумело. «Глубоко», — подумал бес. Грудь заболела от непосильной тяжести, голову сдавили какие-то страшные клещи, Лису казалось, что он плывет сквозь лед, протапливая его своим теплом. От холода онемели руки и ноги, кто-то стиснул, пытаясь задушить крохотное существо, прорывающееся к великой Тайне. Лис понял, что это Тайна, или одна из ее сторон, ни за что другое он бы не согласился бы вытерпеть такие муки. Стало невыносимо страшно и больно, он подумал, что умирает, оттолкнулся еще раз и мрак просветлел, боль стала отпускать. Он поплыл быстрее, стало совсем светло и, вдруг, — яркий свет, и Лис повис над новым миром. Он висел, раскинув руки. Сердце его билось от радости как сумасшедшее.

Внизу под ветром новым буйством полыхали леса, степь стонала новой вечностью под копытами табунов, жеребцы грызли друг — другу плечи и взвивались выше самых высоких деревьев, солнце играло на их блестящих шкурах. Реки напрягали мускулы в новых изгибах, качая листья кувшинок и стаи мальков, резвящихся у самой поверхности. Оборотни рыскали в дремучих лесах, оглядываясь через плечо на кривой месяц и усмехаясь. Бесы кривлялись, прыгали белками с ветки на ветку, потешаясь над лешими и завывая в высокое небо. Капли срывались с трав, летние дожди разгоняли утренние чуткие туманы. Над равнинами летели серые цапли, садились на мелководье лесных озер, непуганые и красивые. Они ходили на тонких ногах, по колено в воде и хватали неосторожных мальков.

Мир был чистый, сияющий, как омытый дождем. Можно было поднять это небо, этот мир и начать все снова. Можно. Только Лис оттолкнулся ногами и стал всплывать. Снова железные тиски схватили голову и стали раскалывать ее словно лесной орех. На грудь упала страшная тяжесть, но бес только сильнее отталкивался ногами. Опять показалось, что он умирает, и даже уже умер, но он все продолжал и продолжал двигаться. Он знал, куда ему плыть, и плыл сквозь темноту и смерть. Смерть поняла, что сейчас она бессильна, и отпустила его. Темнота отступила, клещи разжались, он вынырнул посреди колодца.

Сердце отчаянно колотилось в груди, в глазах прыгали зайцы и лопались крохотные жилки. Он схватился за бревна сруба и поднял лицо вверх. По утреннему небу шествовали облака, все такие же равнодушные, как и раньше. «А что, если это тоже чье-то дыхание?» — подумал он и засмеялся от этой мысли. В груди что-то дернулось и он, закашлявшись, оборвал смех. Подтянулся на ослабевших руках и лег, задыхаясь, на бревна сруба лицом вверх, чтобы смотреть на небо. Глаза его медленно закрылись, и он уснул, опустив одну руку в воду, где по синему летнему небу плыли белые, как пух, облака.

Он спал, и вот что ему подумалось. А что если кто-то вот так же смотрел когда-то на их мир, и все для него было ново: и как дети плескались в прибрежных водах, и как шаман бил в бубен у дымного костра, и как новые дороги рассекали лица равнин и бороды лесов. Тяжелые деревья падали поперек дорог, и лихие люди караулили возле них беззащитных путников, сжимая рукоятки широких ножей в ножнах из кожи быков. Они думали, что жизнь надо раскидать, словно монеты по дорогам. А девы пряли и пели песни о суженых, бродящих в неизвестно каких землях с полупустыми колчанами стрел в хищных зазубринах. Где-то далеко на севере человек вырубал себе первый нож из камня и поднимал его к небу, любуясь формой, крича и потрясая своим страшным и невиданным здесь доселе оружием, грозил то ли неведомым врагам, то ли небу, то ли самим богам, против которых пошел, делая нож. Чародеи бросали в чаши заповедные травы и вдыхали запахи зелий. В небо поднимались закаты, красные, как первая кровь. Под землей бродили кроты, обходя корни деревьев, находя драгоценности, и, идя дальше, не зная им цены. По дну рек и озер путешествовали раки, увязая в иле и песке, и тараща глаза в подводную темноту. По дорогам и без них брели люди, не нашедшие своего угла и потому идущие из одного селения в другое, поющие странные песни и танцующие невиданные танцы. За это им давали еду и кров, девушки жарко целовали их украдкой и провожали со слезами. А они шли в любую сторону света, неважно, быстро или медленно, лишь бы не сидеть на месте.

Мухомор потом часто спрашивал его, почему он не вытащил новое небо, а Лис только смеялся и ничего не говорил. Один раз только ответил, что ему ничего другого и не надо, здесь он живет, здесь ему хорошо.

Семен опять запил. Достал гармонь, запас самогона на неделю и дверь запер. Семен жил на отшибе, с полверсты до ближайшего дома. Помрет — не узнаешь. Дом у него неплохой — теплый, да и сам он хозяин хороший. Калитка висит ровно, забор — дощечка к дощечке, дома везде прибрано, на стене часы щелкают — тишину разгоняют. А вот из скотины почему-то только одну корову держал и больше никого, хоть и предлагали ему и коня, и птицу. Не брал. Корову же свою любил как родную, даже чудил из-за нее. Весной, когда первый раз на траву выпускал, на рога ей ленты повязывал, что от дочки остались. Брал в руки гармонь и с песнями провожал в поле. В поле корова вставала и, неуверенно оглядываясь, начинала как-то растерянно есть, то ли забыв все за зиму, то ли не доверяя своему счастью. А Семен пьяный похаживал рядом и поигрывал на гармошке.

Раньше у него семья была. Жена Наталья и дочка Варя. Жена — красавица и дочь в нее. Обе веселые, косы до пояса. Бывало у колодца, ведра наполнят и нет, чтоб домой идти, они брызгаться начинают. Стоят все мокрые, смеются, друг на друга пальцами показывают. И так пока другие бабы их не разгонят.

— На речку, — говорят, — лагастаться идите. Ишь, водявы.

А они пожмут плечами, ведра возьмут и снова хохотать. Так и идут до самого дома. Семен на них часами смотрел, наглядеться не мог, любил их без памяти. Он тогда не пил совсем, да и скотины они держали побольше. Крепкое хозяйство было. Соседи на дочь его глядели и говорили:

— Ты, Сема, еще таких пяток наделай, а то нашим пацанам тоже жениться надо будет.

Он оправлял пояс, скрывая радость, отвечал:

— На ваших-то оглоедов и другие сойдут — попроще.