Алексей Коркищенко - Рассказы

Руки крепче сдавили шею деда, в позвонке хрустнуло, затем пальцы помедлили, ослабли и, наконец, разжались.

В затуманенное сознание Хоботьки вдруг проникло хихиканье вора:

— Хи-хи, дедусь! Я пошутковал, ей-богу, пошутковал! Дай, думаю, наберу в мешки и поеду, а сам вижу: дедусь сел в ящик! Хитрый, старенький! Хи-хи-хи!..

Дед лежал у обочины дороги. Сознание прояснялось медленно. Ветер гнул к земле и рвал над его головой сухие бодылки травы, прокатился мимо скачущий куст перекати-поля. Незаметно посветлело вокруг. Сквозь черные тучи пробилась низкая луна и, осветив хищное, как у филина, лицо Курганного, снова поползла над степью.

Хихиканье Курганного озлобило деда, и эта злость развеяла туман в голове. Перевернувшись вниз лицом, он поднялся, опираясь о землю руками. Его резко качнуло, он схватился за борт ящика и закашлялся долгим сухим кашлем.

Курганный стоял все в той же позе — на коленях.

— Ка-хи, ка-хи, дедусь! — бормотал он униженно. — Шутковал я, Филимон Захарович, накажи меня бог…

Хотелось деду Хоботьке выругаться во весь голос, дать выход гневу — и не смог, согнулся от резкой боли в гортани. Откашлявшись, он подобрал ружье с дороги и прошептал хрипло и яростно:

— До господа бога добрался? Повертай обратно! — И полез опять в ящик. Курганный молча занял место на передке.

А потом на таборе в темноте каялся он перед Хоботькой, сулил тысячи, плакал, просил прощения, молил не выдавать.

— Кормилась коза чужими садами, отдувалась своими боками! — хрипло шептал дед. — Не такое у меня нутро, чтобы прощать паразитам. Хуторян на суде попросишь, может, смилуются… Распрягай лошадей, мешки пускай лежат, где лежат! Чтоб тебя разорвало на части!..

И еще страшнее ругался дед, считая мешки с пшеницей и подсолнечником. Их было восемь.

Пообещав Курганному всадить в него дробь из обоих стволов, дед Хоботька закрыл его в амбаре на замок. Сам же долго еще боролся с головокружением и усталостью, пил воду, превозмогая боль в горле. Потом закурил. Это немного помогло, хотя шея совсем одеревенела и не слушалась.

Ветер по-прежнему гулял по табору, тряс камышовые навесы, нес через кучи зерна круглые кусты перекати-поля. Но к привычным голосам степи в эту ночь примешивались новые звуки — жалобные, ноющие:

— Отпусти, дедусь, душу грешную на покаяние. Шутковал я, убей меня господь-бог!

Придерживая голову левой рукой, дед Хоботька правой крутил кукиш и тыкал им в сторону амбара, где находится Курганный.

— На-ка, выкуси! — горячо шептал он и осторожно притрагивался к шее. — Шутковал, говоришь? Бандюга, свернул вязы человеку и еще надсмехаешься! Солнце взойдет, я покажу тебя хуторянам, как того волка в клетке. Ишь ты, шутковал… Шутковал волк с конем да в лапах зубы унес…

Недавно дед Хоботька снова влип в историю. И влип так крепко, что только случай спас его от суда.

Все началось с обстоятельства очень загадочного и странного — с пропажи Музуля Юхима Петровича.

Музуль несколько лет председательствовал в хуторе Вербном. После укрупнения колхоза его оставили временным бригадиром.

И остался Музуль в своем хуторе, в новом кирпичном доме с двумя жестяными петухами на крыше.

Перед исчезновением он заметно поправился. Это отметил не только счетовод Зиновий Кириллович Выпрыжкин, старый соратник Музуля, но и дед Хоботька.

— Лучше черт, чем временный бригадир! — сказал однажды дед, так как знал: если поправляется временный бригадир, то начинает таять бригадное добро.

Дед Хоботька был прав. Как только принял Музуль бригадирские дела, усиленно стал испаряться мед, потерялись двадцать пять поросят, сплыл камыш, хотя и наводнения не было, усохло две тонны «белого налива»… Короче говоря, все, что только могло испаряться, усыхать, сплывать, при Музуле-бригадире стало активно испаряться, усыхать и сплывать.

Счетовод Зиновий Кириллович в раздумье крутил прокуренные усы. Все у него находило оправдание — не подкопаешься: бумажки, подписанные Музулем, подшиты; усушку, утруску и так далее узаконили «мы, нижеподписавшиеся».

А вот как быть с пропажей самого бригадира? Как сформулировать это явление, Выпрыжкин не знал. Не мог придумать, к какому же разряду узаконенных потерь отнести исчезновение Музуля: утек ли он, усох или вообще испарился?

— Остатки же должны быть, остатки! Всегда от чего-нибудь что-нибудь остается, — говорил себе Выпрыжкин. Кто-кто, а Зиновий Кириллович разбирался в законах химии и физики, действующих в закромах кладовой.

Два дня в бригадной конторе говорили тихо и ходили на цыпочках, словно там лежал покойник. Полногрудая, белолицая жена Юхима Петровича все время судорожно всхлипывала и порывалась причитать. Выпрыжкин, еле сдерживая рыдания, уговаривал ее:

— Ради бога, надейтесь и уповайте! Найдется он, не иголка же пропала…

На третий день, когда окончательно выяснилось, что Музуль именно пропал, а не спит где-нибудь, Выпрыжкин дрожащим голосом доложил председателю Лобовскому о случившемся.

Тот вначале принялся пропесочивать ни в чем не повинного счетовода: «Что?! Опозорились на всю область!.. Все было так хорошо… Колхоз первым в районе закончил заготовку кормов… Найти Музуля, из-под земли достать!» Потом спохватился и принял срочные меры: послал на место происшествия работников милиции и следователя с ищейкой.

Услышала Пелагея Ивановна о следователе с ищейкой и заголосила:

— Ой, Юшенька, да на кого же ты меня…

Колхозники шумно обсуждали событие. Некоторые жалели Музуля, нашлись и такие, кто шутил и даже зловеще посмеивался. Однако, когда прибыла грузовая машина с представителями милиции и прокуратуры, все почувствовали, что дело принимает крутой оборот, и притихли.

— Кто последним видел пропавшего? — с ходу спросил следователь у Выпрыжкина.

— Члены совета бригады видели… Во вторник вечером, — ответил счетовод, зачем-то выворачивая карманы брюк, — обсуждали вопрос о засорении шерсти овец репяхами. Как ушел он с заседания, так и пропал.

— Странно, очень странно! — с чувством сказал следователь. Он тщательно обследовал стол и кабинет Музуля и, не найдя каких-либо предсмертных записок, пустил ищейку.

Собака бодро пошла от крыльца конторы через пыльную улицу прямехонько к чайной. Мальчишки бежали вслед, в калитках запестрели женские платки.

— Заходите, товарищ Алеев! — пригласил следователя заведующий чайной. — Ах, какое дело, господи! Впервые в истории коллективной нашей. — И, не дожидаясь вопросов, продолжал: — Да-да, были они у нас! Приходили устамшие-устамшие, хоть причешись…

— Кто — они? — строго спросил Алеев и, не поймав взгляда воровских глаз, еще строже сказал: — Говорите только правду. За дачу ложных показаний… Ясно?