Эдит Несбит - Заколдованный замок

— Да, — подтвердила Кэт. — Я совсем, совсем новенькая. А я и не знала, что вы умеете разговаривать.

— Почему бы и нет? — улыбнулся мраморный бог. — Ты же разговариваешь.

— Но я-то живая.

— А я нет? — удивился он.

— Конечно, да, — подтвердила Кэтлин, чуть удивленная, но вовсе не испуганная. — Только я думала, что сперва нужно надеть кольцо, и только потом можно увидеть, кто как двигается.

Феб понял ее — вот молодец! — хотя она, надо признаться, выражалась довольно туманно.

— Ну, это только для смертных, — проворчал он. — Мы-то можем спокойно видеть и слышать друг друга в те часы, когда жизнь принадлежит нам. Это часть чудесного волшебства.

— Но ведь я, как вы говорите, смертная.

— Вы столь же скромны, сколь и прекрасны, — небрежно отозвался Феб, он же Аполлон. — белые волны зовут меня! Я иду! — И круги текучего серебра разошлись по озеру, снова и снова расходясь от проворных рук Солнечного бога, умело рассекавшего гладь озера.

Кэтлин повернулась и пошла наверх, к зарослям рододендрона. Нужно было найти Мейбл и поскорее вернуться. Хорошо бы Мейбл была уже такого роста, чтобы с ней можно было показаться на глаза людям. Может быть, в этот колдовской час свершилось и ее превращение. Эта мысль ободрила Кэтлин и она поспешила вперед. Она миновала заросли рододендрона, припомнила, как выглядывало здесь из-за гладких листьев размалеванное картонное лицо, и уже совсем собралась испугаться, но почему-то так и не испугалась. Мейбл она нашла без труда — ей бы не удалось так легко найти ее, если бы к ней уже вернулся обычный рост. Еще издали при свете луны она разглядела вытянувшуюся, словно огромный червяк, фигуру в двенадцать футов длиной. Мейбл спасла, укрывшись плащами, брюками и жилетками. Больше всего она сейчас напоминала водопроводную трубу, которую в лютый холод укутывают разным тряпьем. Кэтлин ласково коснулась щеки Мейбл, и та проснулась.

— Что такое? — сонно пробормотала она.

— Это я, — ответила Кэт.

— Ой, какие у тебя холодные руки! — удивилась Мейбл.

— Просыпайся! — попросила Кэтлин. — Надо обсудить наше положение.

— Не могли бы мы вернуться домой? Я так устала, и вообще, нам давно уже пора выпить чаю, — пожаловалась Мейбл.

— Ты слишком длинная, тебе нельзя идти домой, — вздохнула Кэтлин, и тут Мейбл все вспомнила.

Она еще немного полежала, не открывая глаз, а потом вдруг беспокойно зашевелилась и вскрикнула:

— Ой! Кэтти! Что это такое со мной происходит? Я вроде игрушечной змейки, когда ее сворачивают, чтобы спрятать в коробку. Я — ой, я!..

Кэтлин, глядя на нее, не могла не признать, что это и в самом деле было похоже на то, как сворачивается, почти совсем исчезая в руках у детей, игрушечная змейка. Заблудившиеся где-то ноги Мейбл внезапно оказались прямо у нее перед носом, нелепые длинные руки враз укоротились, а длинное, казавшееся неимоверно изможденным лицо приобрело нормальные очертания.

— Ты уже в порядке, в полном порядке! Ой, как я рада! — вопила Кэтлин.

— Я знаю, что я в порядке, — пробурчала Мейбл, вновь ставшая самой собой — не только по внутренней сути, которая оставалась неизменной, но и с виду.

— Ты в порядке! Ура! Ура! Вот здорово! — весело твердила Кэтлин. — А теперь мы можем бежать домой!

— Домой? — повторила Мейбл, усаживаясь и глядя своими темными глазами на Кэтлин. — Домой? В таком виде?

— В каком виде? — почти рассердилась Кэтлин.

— Посмотри на себя! — велела Мейбл.

— А что я? — удивилась Кэтлин. — Почему ты не хочешь идти домой?

— Ты что, правда забыла? — спросила Мейбл. — Посмотри на себя — на руки посмотри — посмотри на свое платье!

Кэтлин поднесла руки к лицу. Они были мраморно-белыми, как и ее платье, и обувь, и носочки, и даже — насколько она могла разглядеть — кончики волос. Она была белой как снег — только что выпавший, нетронутый снег.

— Что это такое? — с дрожью в голосе спросила она. — Почему… почему я вся такого ужасного цвета?

— Ты не помнишь? Кэт, неужели ты не помнишь? Ты ведь еще не стала самой собой. Ты — статуя!

— Как же так? Я ведь живая! Я же говорю с тобой.

— Конечно, ты говоришь со мной, лапочка, — сказала Мейбл, пытаясь утешить ее, словно больного ребенка. — Конечно, говоришь — но тут все дело в лунном свете.

— Но ты же видишь, что я живая.

— Я-то вижу — потому что у меня кольцо.

— Да я в полном порядке! Я чувствую, что я живая!

— Пойми же наконец, — мягко настаивала Мейбл, пожимая мраморную руку, — что ты еще не стала обычной Кэтлин. Ты — статуя. Просто сейчас светит луна, и ты ожила вместе с другими статуями. А потом луна зайдет, и ты снова застынешь. Вот в чем беда, Кэтти, и потому-то мы и не можем пойти домой. Ты пока еще статуя, просто ты ожила вместе с другими. А где динно-завр?

— Он купается, — ответила Кэт. — Там, вместе с остальными.

— Ну вот, — заключила Мейбл, вновь сумевшая отыскать хоть что-то хорошее в безнадежной почти ситуации. — Хоть это хорошо — и слава Богу!

— Если я статуя, — продолжала Кэтлин, съежившись под плотным мраморным покровом, — если я просто-напросто ожившая статуя, почему же ты меня не боишься?

— Потому что у меня кольцо, — ответила Мейбл. — Веселей, Кэтти! Скоро и тебе будет лучше. Постарайся думать о чем-нибудь другом.

Она говорила так, как обычно говорят с малышом, порезавшем себе палец или поскользнувшемся на посыпанной гравием дорожке и вопящем над своей разбитой, облепленной мелкими камушками коленкой.

— Конечно, — с отсутствующим видом подтвердила Кэт.

— Вот о чем я подумала, — бойко заговорила Мейбл. — Мы могли бы много чего узнать об этом заколдованном месте, если другие статуи не загордятся и согласятся поговорить с нами.

— Они совсем не гордые, — заверила ее Кэтлин. — По крайней мере, Феб совсем не гордый. Он был со мной просто ужас до чего любезен!

— А где он? — поинтересовалась Мейбл.

— В озере — во всяком случае, только что был там, — ответила Кэтлин.

— Тогда пошли, — вскочила Мейбл. — Ой, Кэтти! Как здорово, что я уже не такая отвратительно тощая! — Она вскочила, энергично отряхнув с себя листья и ветки, которыми было замаскировано ее чересчур длинное тело, но мраморно-белая Кэт даже не пошевелилась.

Они сидели рядом на серой, лунной траве, накрытые тишиной ночи. Огромный парк был тих и неподвижен, словно старинная картина, только плеск фонтана да дальний свисток паровоза нарушали это молчание. Но этого тишина казалась еще более тихой.

— Как дела, сестренка? — окликнул их серебряный голос. Они оглянусь, завертев головой, как испуганные птички. Перед ними, отряхивая в лунном свете влагу озера, стоял Феб — веселый, дружелюбный, изысканно-вежливый Феб.