Александр Шаров - Некоторые удивительные события из жизни Бориса Пузырькова

— Вызвать… нарушителей то есть? — спросил наконец управдом.

— Мальчиков? — не сразу отозвался старшина. — Позовите, если не спят.

Сержант поднялся и обратился к Лебединцеву:

— Разрешите убыть, товарищ старшина! На поезд не поспею.

— Счастливого пути… И Муромцевых по дороге кликни. Знаешь, где живут?

Квартира Ильи Фаддеевича Муромцева в том же подъезде, этажом выше.

Надо сказать, что квартира эта, прежде совсем необжитая, за последние годы неузнаваемо переменилась. Теперь она представляет собой необычное смешение музея, школьного класса и детской.

На стенах прежде всего бросаются в глаза карты области. Синяя лента Волги пересекает листы чуть наискосок, с северо-запада на юго-восток, растекаясь ближе к морю десятками протоков. Одинокие курганы намечены кругами высот. Цепь озёр как будто движется на степь. Длинные тонкие линии, врывающиеся с юго-востока, показывают направление господствующих ветров. Придавленные жарким воздушным потоком, островки древесных посадок жмутся к поймам рек, сёлам и станицам.

Наброски на отдельных листах воспроизводят овраги, степные речушки, прибрежные осыпи. И надо всем этим маслом, акварелью, а чаще всего жирным свинцовым карандашом, на небольших холстах, кусках фанеры и картона изображены дубы.

Они развешаны в две шеренги, одна над другой, вдоль всех четырёх стен просторной комнаты. Они изображены с той удивительной точностью, с которой и начинается настоящая красота; следя за изгибом стволов, переплетением узловатых ветвей, всё время чувствуешь рядом с собой другой, во много раз более зоркий глаз, помогающий воспринять своеобычную прелесть каждого дерева.

Ниже — на подоконнике, специальных стеллажах и на полу — стоят глиняные цветочные горшки, где высажены молодые дубки. Чтобы дать растениям место, письменный стол тёмного дерева отодвинут к середине комнаты. Остальное пространство занимают книжный шкаф, диван и так называемый «Ромкин угол» — с игрушками, трёхколёсным велосипедом, детской кроватью.

Окрашенная белой краской дверь ведёт в соседнюю комнату — владения Севы и Савки.

Комната Ильи Фаддеевича ясно отражает жизненные интересы её владельца. С юношеских лет Муромцев географ, ботаник и неутомимый краевед. После окончания Московского университета он вернулся в родной город и двадцать лет преподавал географию в школе. Войну он провёл на фронте — пропагандистом политотдела пехотной дивизии. Демобилизовавшись, временно, до восстановления школы, пошёл работать заместителем директора краеведческого музея, да так здесь и остался.

Работа в музее привлекала Илью Фаддеевича прежде всего тем, что позволяла без устали бродить по области, составляя и пополняя коллекции, — об этом он мечтал ещё со студенческих времён.

Первое время Муромцев чувствовал себя счастливым на новой работе. Но это продолжалось недолго. Как-то неожиданно Илья Фаддеевич заметил пустоту письменного стола, где больше не лежали стопы ученических тетрадей, тягостную незаполненность своей жизни и после долгих размышлений о том, не стар ли он, чтобы воспитать и вывести в люди сына, подал в волгоградский детский дом заявление о желании усыновить ребёнка.

Через две недели он получил ответ и выехал в Волгоград.

Оформляя документы, заведующая предупредила Илью Фаддеевича:

— Сева — ребёнок трудный. Четырёх лет остался без родных в разбомблённом эшелоне, долго болел, умирал от дистрофии. Это наложило отпечаток на его характер — гордый, обидчивый, дерзкий, но в основе своей благородный.

— У меня тоже характер в основе своей трудный, — не задумываясь ответил Илья Фаддеевич. — Как-нибудь столкуемся. И потом, если двадцать лет проработаешь учителем, можно наконец понять, что трудных ребят не бывает, а бывают трудные обстоятельства жизни… Можно это понять?

— Можно, — проговорила заведующая, поднимая глаза на Муромцева.

— Вот и я думаю, что можно…

Они прожили вместе с Севой почти год, и этот год был, вероятно, самым счастливым в жизни Муромцева. Во время поездки по юго-востоку области Илья Фаддеевич нашёл и описал своеобразную разновидность дуба, отличающуюся необычайной жизнестойкостью в здешних засушливых местах, на неблагоприятной, солончаковой почве. Дуб этот был назван «степной солончаковый».

Около парка, среди развалин взорванного немцами кирпичного завода, Муромцев расчистил небольшой участок, где выращивал деревья различных пород, в семье Муромцевых участок этот получил наименование «дубовый огород», так как большую его часть занимали «степной солончаковый» и другие дубы.

Поздней осенью, за месяц до годовщины усыновления Севы, вернувшись домой, Илья Фаддеевич нашёл короткое письмо из детского дома с предложением возможно скорее приехать для переговоров по очень важному — эти слова были дважды подчёркнуты — вопросу.

Почувствовав тревогу отца. Сева не спуская глаз смотрел на него, пока тот перечитывал письмо.

Илья Фаддеевич попытался придать лицу прежнее шутливое выражение и с необычайным аппетитом принялся за еду. Отложив вилку, он оживлённо рассказывал о встрече со степным волком во время последней экспедиции.

— Всю ночь ходил кругом и выл, да так жалобно, что мы наконец выбросили ему кости от обеда. Поел и пошёл; оказывается, он от голода выл, а не от свирепости.

Только когда Сева лёг и сквозь неплотно притворенную дверь послышалось ровное дыхание мальчика, Муромцев разрешил себе согнать с лица улыбку и, ссутулившись, погружённый в невесёлые мысли, зашагал из угла в угол. Разгадать письмо было нетрудно. Случилось то, что волновало Илью Фаддеевича всё это время: нашлись родители, потерявшие сына в страшную военную ночь, когда разбомбили эшелон. Если так — вывод один: надо вернуть Севу в семью.

— Логично! — вслух проговорил Илья Фаддеевич, останавливаясь посреди комнаты.

Но от этого вывода ему стало во много раз тяжелее. Муромцев сжатым кулаком растирал изрезанный крупными морщинами лоб и принимался распутывать ниточку сначала.

«Как ни верти, другого не придумаешь».

Неожиданно Илье Фаддеевичу стало ясно, что он не в силах расстаться с Севой. Мальчишка прирос к его сердцу, как не прирастал ни один другой человек.

Илья Фаддеевич встал из-за стола и прошёл в Севину комнату. Поправив одеяло, он несколько секунд постоял около кровати.

— Я от вас никуда не поеду, — вдруг, не открывая глаз, сказал Сева.

— Ты что, письмо прочёл?

— Прочёл, — всё так же, изо всех сил сжимая веки и удерживая слёзы, отозвался Сева. — Только я от вас никуда не уеду, так и знайте!

…Всю дорогу в Волгоград Илья Фаддеевич продумывал пинию поведения. Около часу он бродил вокруг детского дома, раз десять поднимался по ступенькам невысокого крыльца и спускался обратно, пока наконец распахнул дверь.