Александр Бурцев - Народный быт Великого Севера. Том I

Мужик выслушал это и говорит монаху: «Отче! у тебя сказка-то длинная! Я послушал, теперь дай лука-то мне. Я пойду в чистое поле поляковать».

Ничего, ничего, дружок, послушай еще Моней сказки. Покуда сказки тебе этой не доскажу, — лука не дам. — И говорит монах:

«Старик тот провел меня в покои своего дома и приказал своим дворовым кормить-поить меня и на работу не посылать. Я, говорит, нанял его в работники (т. е. меня-то). Неделю живу, другую живу, и третью живу. Меня кормят и поят, а делать ничего не дают. Хозяина в это время я и в глаза не видал. Комнат в доме много. И слышу, что в мастерской, рядом с той комнатой, где я жил, зень метлой пашут. Поглядел я туда, а там старенький и горбатый старичок пашет зень; взял он большой чан с кожами и переставил на другое место. В этот же день молодой работник в этой мастерской говорит мне: «Что ты, готовоежа, столько живешь у нас, ничего не делаешь, да еще над нами надсмехаешься». И одним пальцем тихонько подпихнул меня, — я пал наземь замертво, и после мне сказали, что я три часа лежал без чувств. После этого я пришел в свой опять покой, и оттуда уже сам не смел выйти никуда. Наконец пришел ко мне сам хозяин и сказал: «Работник! ступай за мной». Привел он меня в свой покой, в котором стоял большой стол, а на столе было накладено всяких кушаньев, и напитков много-премного. В комнате похаживает молодец в одном камзольчике, только мостовники под ногами подгибаются, сам и говорит: «Что, батюшка, работника этого нанял?» — Да, дитятко, этого работника. «Ну, коли это работник, то садись со мной обедать», говорит молодец и посадил меня за стол. Я сел на уголок, а сам сел на другой, а хозяин стоит и смотрит на нас. Стали мы есть. Я поел, да и не хочу больше, а молодец хозяйский все оплетает. Хозяин говорит мне: «Что же ты, работник, мало ешь? Ешь больше». Как обед наш кончился, молодец хозяйский и я начали одеваться, — и оделись. Потом вышли на двор и там обседлали тех самых двух серушков, на которых старик мимо нашей мызы ехал. Молодец на одного серушка сел, а я на другого сесть не могу. Старик-хозяин взял меня как ребенка, посадил, и ноги ремнями привязал. «Ну, говорит, теперь не выпадешь». Подошел он к воротам, одною рукою отворил их и выпустил нас за ворота. Хозяин мой так шибко поехал на серушке своем, за которым и мой бежал серушко, что я решительно ничего не видел: даже и свет в глазах потемнел. Ехали близко ли, далеко ли, приехали в чистое поле. Хозяин спустился с серушка своего, развязал мне ноги, и меня снял. Потом раскинул белый полотняный шатер и меня туда взял. Там хозяин приказал мне сойти в погреб, отворить дверь и взять там котел, налить в него воды, и сварить каши пообедать. И я пошел в погреб, двери кое-как отворил, а котла я поднять не мог порожнего, не то чтобы в нем воды принести. Прихожу к молодому хозяину и говорю: «Воля твоя, господин хозяин! Не могу поднять котла». Хозяин и говорит: «Одиннадцать лет батюшка нанимал работников, и все они мне в дороге кашу варили, а на двенадцатый год батюшка нанял такого работника, что мне надо для него каши сварить». — Пошел сам, взял котел, почерпнул воды, сварил каши и меня накормил. Ложится спать и наказывает мне: «Смотри, работник, ты не спи и гляди вот в ту сторону, и когда увидишь, что едет молодец на сером коне, и стоя стоит, и в гусли играет, и песни поет, и пляшет, и говорит: «Хорош молодец, да не у места спит», — то ты меня не буди; второй раз проедет тот же молодец, — не буди; и в третий раз проедет — не буди. А когда объявится Татарин, будто сена коп, на вороном коне, тогда меня непременно буди, а если не можешь разбудить, то вот этим сгибнем бей меня, говорит, в пяту». — Сказал и заснул. Молодец на сером коне проехал все три раза и приговаривал: «хорош молодец, да не у места спит». Вот едет и Татарин на вороном коне. Я стал хозяина будить, и разбудил. Он и говорит: «Поздно-де разбудил». Стал седлать коня своего серушка, а мне наказывает опять: «Гляди, работник! Когда мы съедемся и будем съезжаться первый раз с саблями, второй раз с палицами, а третий раз с копьями, — и если мы падем и будем лежать, то гляди — чей конь голову повесит, тому, значит, в живым не быть. И если мой конь будет кругом ходить, то ты иди мне на помочь; а если мой конь голову повесит, то отправляйся домой и скажи моему батюшке, что меня в живых нет». Вот они съехались первый раз — ударились саблями, и друг друга не ранили; кони их проскочили, съехались во второй раз, — ударились палицами, и тоже не ранили друг друга; съехались в третий раз, ударились копьями вострыми, копья их до рук пригибалися. И в это время они соскочили с коней своих, схватилися охабкою, и упали они о землю так, что земля сколыбалыся, и поганый татарище наверх пал, да тут они оба затхнулися, а серушко голову повесил, а воронушко вокруг пошел. Я гляжу и думаю: «хозяин мой — отец этого молодца — убил моих братьев, а неприятель этот ничего мне не сделал, то пойду и добью я хозяина». Прихожу к ним и вижу, что они оба лежат замертво; а сгибенек, которым отец хозяина убил моих братьев, лежит поодаль; я взял его, расшатал, раскачал его, и хлопнул молодца по лбу, а у него из горла кровавый кусок выскочил, и он ожил, меня поблагодарил и выскочил из-под низу Татарина, взял ножище-кинжалище и вонзил его в грудь Татарина, — и пошла с Татарина кровь ручьями: совсем доубил его. Потом у меня стал спрашивать: «За что я его ударил по лбу?» Я отвечал ему: «Отец твой убил 39 братьев; я с тем нанялся и в работники, чтобы за братьев кровь отомстить, — и потому ударил тебя в голову. Вот сущая моя правда. Прости меня!» — и он меня простил».

Мужик выслушал это и говорит монаху: «Отче! сказка твоя длинная. Дай же мне лука. Я пойду домой и стану воевать».

— Когда дослушаешь мою сказку, тогда и лук дам. — И монах продолжал:

«И говорит молодец:

«По одиннадцать лет ездил я в поле и не мог неприятеля убить, а на двенадцатый год через тебя, работник, убил его». И возвратились мы с ним в шатер. Он меня уже не посылал варить кашу, сварил сам и меня накормил. Пообедавши, легли мы спать; и он так захрапел, что меня в шатре, как на море на валах стало шатать. Хозяин мой выспался, оседлал обоих серушков, посадил опять меня, и ноги перевязал, и сел сам, и мы с ним отправились домой. Приехали, и старик нас встретил и ворота отворил, запустил нас во двор, отвязал меня от лошади и пустил, а серушков убрал в конюшни. Хозяева пошли в свои покои, а я пошел в свой покой. Опять меня по-прежнему стали кормить и поить. — Чрез несколько времени приходит ко мне сам старик хозяин и говорит: «Ну, работник, пойдем за мной». И привел меня в тот же покой, где я первый раз при отъезде обедал. В покое девица похаживает, только половиченьки подгибаются; разодетая, красивая, и коса у ней длинная. Сама и говорит отцу своему: «Родитель батюшка! Одиннадцать лет я ездила с неприятелем воевать, и теперь только, на двенадцатый год, приехавши с этим работником, на его счастье, я убила неприятеля (в это время я так и остолбенел), так теперь я за него замуж выйду: благослови меня!» Я и думаю: «Какая это будет мне жена: руку или ногу накинет и задавит меня». Я сказал тут: — А помнишь ли, хозяинушко, как ты на мызе-то нашей убил сорок без одного моих братьев, а я живой между ними пал и завет завечал поступить в монахи, если останусь жив; так мне за это жениться нельзя. — Она и говорит отцу: «Батюшко! Когда я в поле мертвая лежала, то он за это твое убийство меня сгибнем ударил по лбу, и у меня выскочил кровавый с горла кусок, а чрез это, вместо смерти я получила жизнь, и за его откровенное признание его простила и умертвила окончательно Татарина неверного, то прости его и ты. А если ты, дружок, — говорит мне, — не хочешь по завету на мне жениться, то не женись, а ступай по своему обещанию; а что знаешь, того никому и нигде не рассказывай, ни в Москве, ни в Вологде». За тем я от них ушел в эту келью и теперь даже от них получаю по обещанию пищу, обутку и одетку, и живу в уединении».