Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— Я — не ты, я — мы.

— Ах, мы!

«Ну точно сон! — думает Горшеня. — Раз уж это — мы!»

Смотрит Горшеня на этого «мы» и ловит себя на странном ощущении: будто бы видит он себя, мужика заплаточного, но в некотором облагороженном виде, в некотором преображающем зеркале из горного хрусталя. У Горшени морщины все в уголках глаз собрались да под бородой спрятались, а у этого — на лбу выстроились ровными параллельными линиями. У Горшени нос как картофелина, серый и неровный, а у этого — будто помидор «дамский палец»: форма такая же, да поглаже и порумяней. У Горшени руки грубые и шершавые, ногти на них — как помятые гривенники, а у этого руки — что у младенца после бани, и ногти — будто от клавесина клавиши. Да и выбрит тот некто тщательно, до ракушечного оттенка, одет в платье тонкого сукна со всякими выпирающими кружавчиками, из многочисленных карманов цепочки свисают. А у Горшени из кармана только тряпка засохшая торчит, которая вместо носового платка. Опять же у этого — туфли с бантами, а у нашего Горшени — беда с сапогами. А главное, лицо у Горшениного двойника напрочь заплаканное — с вечера, видать, рыдал в свои подушки. Ну точно — сон!

— Значит, мы… — вздыхает Горшеня: жаль ему, что явь опять сном оказалась.

— Да, мы, — говорит лежачий, — мы — его величество король Фомиан Первый.

Горшеня от неожиданности ещё один подсвечник завалил.

— Да ну? Не брешешь? А чего ж ты… то есть вы… заплаканные такие? Неужто и у королей для слёз причины бывают?

Тот рукой махнул, в подушку уткнулся.

— Много ты про королей знаешь!

— Это верно, — кивает Горшеня, — я вас, королей, никогда вот так вот рядышком не видал, только в газетах да на складнях. А там вы завсегда весёлые да грозные.

— На картинках мы такие, — гундосит лежачий, — а в жизни — сплошное надорванное сердце. Столько волнения в нашей работе, столько нервотрёпки… Я ни чернил, ни рук своих не жалею, одно в другом извозил, понимаешь ли, по самое кашне, а они!..

— А они? — вторит Горшеня.

— Слуги все как один — бестолковые, — объясняет король, выныривая из подушек, — министры — пустоголовые, невеста — некрасивая, советники вредят, подданные ерепенятся. На инквизиторов — и на тех, как выяснилось, положиться нельзя. Такое вчера на площади устроили — просто конец света! А тут еще, сообщают, инвалиды взбеленились! Восстание у них — протезами стрельцов бьют! Вот уж от кого не ожидал!.. Постой, а ты, случаем, не инвалид ли?

— Я? Да вроде того, — кивает Горшеня и по ноге своей правой похлопывает. — Инвалид.

Король помрачнел, подушкой загородился.

— Значит, — говорит, — ты по мою душу явился. Хочешь меня костылём прибить?

Горшеня и возразить не успел, как Фомиан вдруг подушку откинул да как бухнется с постели коленями на холодный пол! Рухнул к мужицким ногам, рванул на груди шёлковую рубашку — нитки в разные стороны повыскакивали, цепочки полопались.

— Коли́ меня, — кричит в истерике, — насквозь прокалывай! Делай из меня гербарий — мне уже на всё наплевать! Я уж не король — осрамили меня давеча придворные подлецы до самого последнего исподнего! Мне теперь жизнь ни к чему — забирай её, инвалид!

Горшеня опешил, ногу свою тереть перестал.

— Да что ты, — говорит, — успокойся, твоё величество! Я колоть тебя не собираюсь, я вообще немного перепутал — я не инвалид! Был инвалид, а потом как-то рассосалось. Это я так сказал, по многолетней привычке. Смотри! — и тёртой ногой какое-то камаринское коленце отбил.

— Как же — рассосалось! — не верит Фомиан. — Инквизиторы мои тебя на комиссию вызвали — вот и рассосалось. Знаю я вас, инвалидов, мне о вас подробно докладывали: какие вы ленивые и от работы отлынивать хитроумные!

— Да не инвалид я! — заорал Горшеня. — И вообще, твоё величество, мне поспешать надо, а ты… а вы тут пересыпаете из пустого в порожнее! Сказал же — не инвалид я, а простой мужик, в ваши покои королевские совершенно случайно зашедший.

Успокоился король немного, с колен на четвереньки перебазировался.

— А как ты сюда зашёл? — интересуется с опозданием, по сторонам оглядывается.

— Вон из-за того ковра вылез, — показывает Горшеня пальцем своим, отнюдь не дамским. — За ним дверца такая махонькая. Неужто не знали, твоё-ваше величество?

— Не знал, — признаётся Фомиан.

— А я не знал, что это королевские покои; я по делам пробегаю и, надо сказать, тороплюсь очень!

— По делам? — вдруг догадка какая-то лицо Фомиана озарила, слёзы враз высушила. Поглядел он на мужика повнимательнее, светильником его обмахнул. — Постой, постой…

— Да я и не садился, — замечает Горшеня, — всю дорогу стоймя стою. Это вы тут присевши.

— Постой, погоди! Да ты никак — этот… он самый!

Горшеня на пузо своё глянул — будто бы со стороны себя определить попытался.

— Ты же и есть, — медлит с догадками Фомиан, — тот, который…

— Да кто ж?! — не выдержал Горшеня.

— Ну он самый — народ! Так?

Горшеня опять на пузо своё уставился, ищет внутри себя ответ на поставленную его величеством задачу. И вспомнил почему-то, как недавно его по этому пузу стрельцы нещадно лупили на ярморочной площади. Аж заурчало его нутро от этих нещадных воспоминаний.

— Народ? — переспрашивает Горшеня. — Эка куда хватили, ваше заплаканное величество! Хотя, может быть, если развернуть с заду да вверх тормашками… Нет, конечно, не то чтобы совсем уж народ, то есть не то чтобы весь и сразу… Но в какой-то значительной мере… можно и так сказать, — и сам этой версии обрадовался, стал ей подкрепления подыскивать. — Конечно, ежели на меня при свете взглянуть — получается: плоть от плоти, лямка от лямки… В общем, да — народ, конечно, не прослойка же какая-нибудь кремовая!

Фомиан встал в рост и на Горшеню смотрит озадаченно, с каким-то потаённым чувством.

— Не чаял прямо вот так свидеться… — говорит почти торжественно. — Не ожидал…

— Да я тоже не ожидал, — отвечает мужик. — Даже и в мыслях не было.

Помялись они оба. Теперь, когда каждый понял, с кем имеет дело, получилось, что говорить-то им друг с другом особо и не о чем. Пока выясняли личности — вопросы были, а выяснили — и всё, и пауза. Только королевские мыши шуршат да потрескивают фитили у свечек. Да к тому ж Горшеня одним глазом всё на клубок поглядывает — бежать ему пора!

— Прости, ваше величество, — кланяется мужик, — но некогда мне. И хотел бы с тобой о многом поговорить, можно сказать, всю жизнь на то настраивался, да уж больно момент теперь неподходящий! Нет у меня сейчас на тебя ни минутки времени, ваше-твоё величество, — друзья мои, понимаешь ли, в неминучей опасности!

— Куда ж ты побежишь, ночью-то? — заботливо спрашивает Фомиан.

— А куда бежал, туда и побегу. Вон за тот коврик сейчас сигану — там, небось, ещё одна потайная дверца спрятана. Собачка моя китайская дорогу знает!