Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

— Действует! — вопит Горшеня. — Действует механизм, Ваня!

— Смотри, — показывает Иван пальцем на всплывших воинов, — узнаёшь? Это ж клёцки! Обыкновенные клёцки! Никакие не чудища, Горшеня!

И действительно, воины те утратили свой воинственный вид, скрючились, скукожились и плавают по борщу безо всяких враждебных поползновений.

Но не успели друзья-приятели обрадоваться и победой насладиться, как новая напасть вдали образовалась — попёрли из борща какие-то розовые змеиные головы: высовываются на поверхность и поднимают волны. Такую игру затеяли, что плот раскачиваться стал, вот-вот перетулит его мышца водяная. Мельтешат змеёныши, показывают извивающие свои спины, скалят хищные пасти с тёмными раздвоенными языками.

— Я, Горшеня, начинаю сомневаться, не зря ли мы этого борща поели! — говорит Иван, побледнев так, что даже в сумерках видно.

— Не робей, — успокаивает его Горшеня, — мы у бережка хлебали, там всё путём. А все эти гниловязые прелести — они со дна всплывают; видать, возмутили мы их сладостное спокойствие. Сейчас разберёмся, Ваня, что эти глисты из себя представляют.

Нажал опять кнопочку на приборчике — и пошли по борщу новые превращения.

— Ну вот, Ваня, — комментирует Горшеня, — всё проясняется: никакие это не змеёныши, а просто-напросто лапша.

— Откуда же в борще лапша? — спрашивает Иван с недоверием.

— А почем я знаю! Может, в этом озере раньше лапша плавала, а потом помыли плохо… — Горшеня прибор выключил, чтоб не перегреть, посмотрел из-под руки в сторону острова. — Хорошо, — говорит, — что это не океан, а всего лишь озеро. Мы уже, почитай, половину пути преодолели… Ого! Смотри, там ещё какие-то деликатезы плывут!

Иван посмотрел — за живот схватился. На этот раз всплывает из борщевой глубины что-то уж совсем непонятное — какие-то бесформенные тёмные глыбы со щупальцами. Мало того что они на вид отвратительны и несъедобны, так они ещё звуки издают соответствующие — рычат, хрипят и шамкают. И кажется, нет пуще напасти, чем их чёрные пасти! Иван отвернулся и такой спазм по пищеводу пустил, что его отдачей чуть с плота не скинуло.

— Нет, Горшеня, — говорит, — я всё же чувствую: больше я к борщу никогда в жизни не притронусь!

— Хорошо бы, чтобы и он к нам не притрагивался, — пытается шутить Горшеня. — Только это уже какая-то, видать, заморская стряпня пошла, какой-то, прости господи, крем-брулей!

И включает поскорей прибор, потому как те желейные осьминоги уже почти к самому плоту подплыли и совсем уже грызть его собрались. Загорелась лампочка, затарахтел прибор — пять секунд прошло, десять, пятнадцать… Нет толку! Прибор трещит, надрывается, тикает, как помешанный, а чудищам хоть бы хны — знай прут себе напролом. Горшеня приборчик теребит, ладошкой с разных сторон обстукивает: мол, работай, милый, не подводи! А механизм, похоже, не выдержал перегрузки — очень сильное чудо ему попалось, не по зубам. Что-то в нём фыркнуло, лампочка сморгнула — и каюк, погасла. Горшеня выключателем щёлкает, пальцем по лампе стучит, встряхивает прибор, будто он градусник, — ан нет, сдохла штучка!

А Иван тем временем осаду держит, уже сапогом от чудовищ отпихивается.

— Ну! — кричит. — Чего медлишь, Горшеня, скорее нажимай! Этот хмырь полвесла уже сгрыз!

— Беда, Ваня, — кричит ему друг, — спёкся наш приборчик!

Иван обомлел на миг, чуть было ногу свою в чудищевой пасти не оставил. Глядит на Горшеню, на прибор — что делать? Да и Горшеня в ступор впал — желваками водит, с трудом на плоту равновесие удерживает. От отчаяния размахнулся да как смажет неисправным прибором одного осьминога прямо по лбу — тот отплыл, пасть захлопнул. Иван таким наглядным примером воодушевился и почин поддержал: тоже огрел своего грызонога как следует — обычным молодецким кулаком, без всякой каменной примеси. И того хватило для чудища — соскользнуло оно с плота, задёргалось в борще, как поплавок.

— Эх, сюда бы пару вилок да нож! — кричит Горшеня. — Мы бы с ними быстро расправились!

А тут прямо перед плотом всплывает целый варёный айсберг — с зубами, со щупальцами, с глазами-вёдрами. Стала эта гора глотку отворять, а она у неё размером с городские ворота, — и плот прямиком в неё затягивается.

— Погибаем, что ли, дружище? — спрашивает Иван.

— Похоже на то, Ваня, — отвечает Горшеня, а сам сидор из-за спины достаёт: чем бы, думает, ещё воспользоваться, последнюю удачу попытать. — Однако, Ваня, прен-цен-дент создаём: чтобы один борщ двух мужиков съел — о таком я ещё не слыхивал, это какой-то порционный нонсенс!

А Ивану не до шуток, он супостатов голыми руками припечатывает — весь в борще, в макаронах каких-то, в капустных листах. Разошёлся — не остановить, но только вот чувствует, что не каменеют его кулаки, загривок кольчугой не вздыбливается. Да и не зол он вовсе — на кого в данной ситуации злиться, на стряпню, что ли, эту бракованную?! А осьминожья гора всё ближе к своей пасти плот подтягивает, так и норовит засосать свой кусок человечины с укропом.

— Есть вариант! — кричит Горшеня. — Сдерживай оборону, Ваня, а я сейчас… — Оторвал от плота пару укропных веточек, измельчил в пальцах, Ивану в уши запихивает. — Затыкай, Ваня, уши, сейчас я эту дичь глушить буду!

Кипит озеро, бурлит жидкость вокруг плота, блестят жировые пятна на неспокойной поверхности. Горшеня и себе тоже уши укропом забил, раскрыл заветную книгу «Пролегомены», ноги для пущего равновесия расставил шире плеч и начал ту книгу читать — громко и с выражением. Иван же упёрся руками айсбергу в дёсны — и держится, стопорит тому процесс засасывания пищи. Плот уже в щербину между нижними зубами заплыл, чудовищный язык уже Ивановой груди касается — скребёт его, шершавит, но Иван упирается изо всех сил — изо всех человеческих своих сил, потому что других у него и не осталось. И когда уже совсем, казалось, силы эти изменили ему, когда дрогнули руки и подогнулись колени, вдруг будто кто-то ему подмог маленько — поддержал в этот самый опасный момент, ухватил под локти и подсобил. Оглянулся Иван, посмотрел на Горшеню: а тот на другом краю плота — читает, только уже сидя, и глаза у него не на шутку слипаются. Иван дух перевёл, упёрся в пасть сызнова, позу на более удобную сменил да ещё и умудрился Горшеню пяткой лягнуть. Тот спохватился, перелистнул страницу.

А чудища, которые поменьше, тем временем и вправду засыпать стали — видать, и на них кошачья учёность дремоту нагнала. Стали они на дно убулькивать.

— Ага! — кряхтит Иван, — Допрыгались, фрикадельки! — и опять Горшеню ногой тревожит.

Вот уже все осьминоги пропали в свекольной пучине, только тот зубастый айсберг всё торчит торчком, никак заснуть не может. Глаза у него уже поволокой покрылись, рот в зевке Иван еле удерживает, а чудовище всё борется со сном, всё щупальцами вокруг себя бурлит. На пятой странице всё же не выдержала гора — закрыла сначала глаза, потом пасть захлопнула и медленно стала в борщевую пучину уходить. И вот уже только жирное пятно на поверхности осталось.