Елизавета Жданова - Сказка о бумажном человеке

К вечеру на небе сгустились тучи, духота осеннего дня вылилась в сильный сентябрьский дождь. Ливень размыл дорогу, от воды разбухло старое деревянное крыльцо. Энни, боясь замочить подол платья, осторожно ступила со ступеньки прямо на подножку кареты. Дверца за ней захлопнулась, и она укатила в новую жизнь.

Заботясь о новом платье, Энни не заметила, как выронила кружевной веер, и тот остался мокнуть на крыльце. Увидел это лишь Бумажный человек, который боязливо выглядывал из залитого дождем окошка. Понимая, что веер милой Энни скоро испортится от воды, он осторожно приоткрыл дверь и вышел наружу.

Бумажный человек нагнулся, поднял веер со свисающим намокшим кружевом. На картонный нос его попала капля воды, и он поморщился. «Нет, не пойду, – подумал он, – баронесса подарит ей еще сто вееров». Но потом с грустью посмотрел на потоки дождя, вздохнул и понял, что должен идти. Так поступают настоящие рыцари.

Казалось бы, нет ничего героического в том, чтобы пробежать пару миль, пусть и под дождем, чтобы выручить даму своего сердца. Но вспомните, ведь он и вправду был бумажный! Бежал он, правда, легко и не замечал, что ноги его размокли в лужах, а лицо разбухло от воды, глаза стали маленькими, а нос, напротив, еще больше и кривее, но он все бежал и бежал и остановился, лишь когда достиг белого замка баронессы Андромахи.

Тем временем в серебристом зале Белого замка, где сидела баронесса с фрейлинами после ужина, горели свечи. Если бы вы видели, как прекрасен был этот зал! Баронесса обладала тонким вкусом и велела убрать его серебристыми гобеленами, на которых цвели причудливые цветы, на ветвях тенистых деревьев сидели серебряные птицы, и, казалось, что на расшитых серебром коврах расцветает волшебный мир, где нет места ненастью и холоду. Окна зала были украшены серебристыми витражами, сквозь которые обычно проникал свет, но в тот вечер было пасмурно, и в окна рвался дождь, разбиваясь о стекло серебряными капельками.

В центре зала в высоком кресле восседала баронесса. Вокруг нее на серебристых скамеечках расселись юные фрейлины, а позади баронессы стояла Ежевичная фея, единственная из всех присутствующих одетая в темное платье цвета чернил. К ней были прикованы все взгляды, ибо она рассказывала сказку. Девицы уже насмотрелись на Энни, новую фрейлину, уже забросила арфу Эвелина, другая юная фрейлина, и даже баронесса сидела вполоборота, чтобы лучше слышать голос рассказчицы. Голос у Глэдис был вроде бы самый обыкновенный, но, когда фея рассказывала сказки, он становился ниже, мягче. Временами он был похож то на мурлыканье кошки, то на призрачное эхо, а то и вовсе навевал воспоминание о тишине, какую можно почувствовать, если взглянуть в звездное небо.

Никто и не заметил, как сказка кончилась и свечи будто бы стали гореть ярче. Баронесса и ее фрейлины очнулись словно от легкой дремы, а феи уже не было. Она ушла, как уходят феи, незаметно и не прощаясь. У нее были свои важные дела. Конечно, не нам с вами любопытствовать о делах феи, но обещаю вам, что расскажу позже, куда и зачем она ушла. Это важно для нашей сказки.

Тут-то, очнувшись, Энни вдруг вспомнила о своем кружевном веере и отправилась на поиски. Бродили ли вы когда-нибудь в коридорах замка, когда все его обитатели собрались в одном зале и нигде, кроме этого зала, не горит свет, лишь в высокие окна бьется дождь и в лестничных пролетах воет ветер? Наверняка нет, но можете себе представить, я думаю. Вы можете представить, как Энни, суеверная, как большинство простых девушек (простых смертных, позволю себе добавить), пробиралась по этим неуютным коридорам, ежась при каждом порыве ветра не от холода (окна и стены замка были сделаны на совесть), а от неприятного ощущения, что рядом кто-то невидимый, кто заставляет ветер выть, дождь – стучать, а слабое сердце – дрожать как осиновый лист.

Энни уже хотела было вернуться в серебристый зал, как вдруг увидела фигуру, надвигающуюся на нее из темноты. Боже мой! Натерпеться такого страху в мрачных коридорах замка! Нечто длинное и сгорбленное, с подгибающимися ногами, с крючковатым разбухшим носом, с которого капала вода. Кривые, мокрые ноги переступали тяжело.

Большое мужество требовалось от Энни, чтобы признать в этом страшном призраке, протянувшем к ней руку, помощника своего дедушки! Как это бывает и с нами, поддавшись страху и отвращению, она закрыла лицо руками и разрыдалась, всхлипывая:

– Ненавижу тебя, чудовище! Вечно ты меня преследуешь! Видеть тебя не могу!

Бумажный человек подозревал, что Энни вряд ли отвечает взаимностью на его чувства, но еще никто и никогда не говорил, что ненавидит его. Он и представить себе не мог, насколько это убийственно, и к тому же едва ли понимал, что нельзя принимать всерьез слова легкомысленной девушки. Бедняга бросился прочь, а в голове его словно звучал надрывный голос: «Ненавижу! Видеть не могу!»

Он оказался на улице, пробежал порядочное расстояние, как вдруг его ноги увязли в глубокой луже. Бумажный человек упал и не смог подняться. Вода поистине губительна для бумаги, но еще губительнее для всего на свете плохие мысли. В угасающем сознании пронеслось: «Так и надо. Я ведь никому не нужен. Энни даже видеть меня не хочет. Лучше всего мне сейчас и умереть».

Так бы и окончил он свои дни (а мы – свою сказку) в осенней луже под проливным дождем, если бы мимо не шел городской часовщик. Это был забавнейший человек, друг Ежевичной феи, и притом слегка не в себе. Увидев помощника своего соседа Гилберта в таком плачевном состоянии, он бережно собрал его в охапку и понес в домик феи.

Дождь все еще барабанил в окна, и ветер завывал в узких улицах, когда на пороге домика Глэдис возник часовщик и вывалил на коврик у горящего камина бесформенную груду размокшего картона, который страдальчески всхлипывал.

– Полюбуйся. Жалко его. Лежал в луже, – коротко сказал часовщик и сел в кресло поближе к огню.

– Зачем вы принесли меня сюда? – глухо всхлипнуло из кучи. – Зачем меня спасать? Зачем мне жить… бумажному? Зачем вы сделали меня таким…

Глэдис резко повернулась.

– Молчи! Неблагодарный! – гневно произнесла фея. – Я, используя свой волшебный талант, подарила тебе бесценную жизнь. Ты упрекаешь меня в том, что я не могу (и не стала бы, даже если бы могла) менять человеческую природу? Ты сетуешь, что ты бумажный, а из чего сделаны все люди? Прах человека убивает вода и огонь, как бумагу, его треплют болезни, тебе неведомые! Тебе повезло – ты не болен, и ты упрекаешь меня?! Ты был настолько счастлив, что смог испытать любовь, – и вновь упрекаешь меня?! И за что? За то, что ты испугал эту несчастную глупышку!