Вильгельм Гауф - Человек-обезьяна

Везде были совершенно очарованы обоими иностранцами и сожалели, что уже раньше не завели этого приятного знакомства. Старый господин оказался почтенным, очень разумным человеком. Хотя при всем, что он ни говорил, он немного улыбался, так что было неизвестно, серьезно ли это или нет, но он так умно и обдуманно говорил о погоде, о местности, о летних удовольствиях в ресторане на горе, что очаровал этим всех. А племянник! Он пленил всех, он покорил себе все сердца. Хотя, что касается его наружности, его лицо нельзя было назвать красивым: нижняя часть, особенно челюсть, слишком выдавалась вперед, цвет лица был очень смугл, и притом иногда он делал разные странные гримасы, жмурил глаза и скалил зубы. Но все-таки черты его лица находили необыкновенно интересными. Ничего не могло быть подвижнее и проворнее его фигуры. Хотя платье немного странно висело на его теле, но все шло к нему отлично. Он с большой живостью ходил по комнате, бросался здесь на диван, там на кресло и вытягивал ноги, но что у другого молодого человека нашли бы в высшей степени грубым и неприличным, то у племянника считалось гениальностью. «Он англичанин, – говорили грюнвизельцы, – таковы все они! Англичанин может лечь на мягкий диван и заснуть, между тем как у десяти дам нет места и они должны стоять. Англичанину подобное никак нельзя поставить в вину». Старому господину, своему дядюшке, племянник был очень послушен, потому что когда он начинал прыгать по комнате или, как любил делать, закидывать ноги на кресло, то достаточно было серьезного взгляда, чтобы привести его к порядку. Да и как можно было ставить ему в вину нечто подобное, когда даже дядя в каждом доме говорил хозяйке:

– Мой племянник еще немного груб и необразован, но я многого ожидаю от общества, которое как следует отшлифует и образует его, и я особенно поручаю его именно вам.

Итак, племянник был вывезен в свет, и весь Грюнвизель в этот и следующие дни ни о чем другом не говорил, кроме этого события. Но старый господин не остановился на этом. По-видимому, он совершенно переменил свой образ мыслей и образ жизни. После обеда он уходил с племянником в ресторан на скалистой горе, где более знатные лица Грюнвизеля пили пиво и развлекались игрой в кегли. Там племянник показал себя в игре искусным мастером, потому что никогда не сшибал меньше пяти или шести. Правда, иногда, по-видимому, на него находило особенное настроение; ему могло прийти в голову быстро, как стрела, выбежать с шаром, вбежать под кегли и поднять там бешеный шум; или, сбив восемь кеглей или короля, он вдруг становился на свои прекрасно завитые волосы и вытягивал вверх ноги; или если мимо проезжала карета, то не успеешь оглянуться, как он сидел на самом верху кареты, делал оттуда гримасы, немного проезжал на ней и потом опять прибегал к обществу.

При подобных сценах старый господин обыкновенно очень извинялся перед бургомистром и другими лицами за невоспитанность своего племянника, а они смеялись, приписывали это его молодости, утверждали, что в этом возрасте сами были такими же подвижными, и необыкновенно любили молодого ветрогона, как они его называли.

Но бывали также времена, когда они немало сердились на племянника, и все-таки ничего не смели сказать, потому что молодого англичанина все считали образцом по воспитанию и уму. Старый господин обыкновенно именно со своим племянником приходил также по вечерам в «Золотой Олень», гостиницу городка. Хотя племянник был еще совсем молодым человеком, однако вел себя уже совсем как старик. Он садился за свой стакан, надевал огромные очки, вынимал громадную трубку, закуривал ее и дымил сильнее всех. Если начинали говорить о новостях, о войне и мире, если доктор высказывал свое мнение, бургомистр свое, а другие лица были совершенно изумлены такими глубокими политическими познаниями, то племяннику вдруг могло прийти в голову быть совершенно другого мнения. Тогда он ударял по столу рукой, с которой никогда не снимал перчаток, и совершенно ясно давал понять бургомистру и доктору, что обо всем этом они ничего точно не знают, что он слышал это совершенно иначе и имеет более глубокий взгляд. Затем на странном ломаном немецком языке он высказывал свое мнение, которое все, к великой досаде бургомистра, находили превосходным – ведь, как англичанин, он, конечно, все должен был знать лучше.

Если затем бургомистр и доктор в гневе, который они не смели громко выражать, садились за партию в шахматы, то племянник придвигался, заглядывал в свои большие очки через плечи к бургомистру, порицал тот или другой ход и говорил доктору, что он должен ходить так-то и так-то, на что они оба втайне очень сердились. Если потом бургомистр в досаде предлагал ему партию, чтобы как следует поставить ему мат, так как считал себя вторым Филидором, [2]то старый господин туже стягивал племяннику галстук, после чего тот становился вполне учтивым и вежливым и сам быстро ставил бургомистру мат.

До сих пор в Грюнвизеле почти каждый вечер играли в карты по полкрейцера за партию. Племянник находил это мизерным, ставил кронталеры и червонцы, утверждал, что никто не играет так тонко, как он, но обыкновенно опять примирял с собою оскорбленных лиц, проигрывая им огромные суммы. Им было даже совсем не совестно получать с него очень много денег, потому что «ведь он англичанин, следовательно, из богатого дома». Так говорили они и совали червонцы в карман.

Таким образом, племянник иностранца в короткое время приобрел необыкновенное уважение в городе и окрестностях. С незапамятных времен нельзя было вспомнить, чтобы в Грюнвизеле видели такого молодого человека, и это было самым странным явлением, какое когда-либо замечали. Нельзя было сказать, что племянник чему-нибудь учился, кроме, пожалуй, танцев. Латинский и греческий языки были для него китайской грамотой, как обыкновенно говорится. Во время одной игры в обществе, в доме бургомистра, он должен был что-то написать, и оказалось, что он не мог написать даже свое имя; в географии он делал самые поразительные ошибки, так что ему ничего не стоило перенести немецкий город во Францию или датский – в Польшу; он ничего не читал, ничему не учился, и главный священник часто сомнительно качал головой по поводу грубого невежества молодого человека. Но несмотря на это, все, что племянник делал или говорил, находили превосходным. Ведь он был так нахален, что всегда хотел быть правым, и концом каждой его речи было: «Я знаю это лучше!»

Так подошла зима, и только теперь племянник выступил с еще большей славой. Всякое общество, где его не было, находили скучным и зевали, когда умный человек говорил что-нибудь; но когда племянник на плохом немецком языке начинал рассказывать даже глупейшую вещь, все превращалось в слух. Теперь оказалось, что превосходный молодой человек был и поэтом, так как почти не проходило вечера, чтобы он не вынул из кармана каких-то бумаг и не прочел обществу несколько сонетов. Правда, находились некоторые люди, утверждавшие относительно одной части этих стихотворений, что они плохи и без чувства, а другую часть они, кажется, уже читали где-то в печати. Но племянник не смущался, читал и читал, потом обращал внимание на красоты своих стихов, и каждый раз следовало шумное одобрение.