Иван Ваненко - Русские народные россказни

– Как не поверить? без божбы все за правду почтем, только не ложь говори.

– Да что мне лгать? – это лжи немного прибыли.

– Да и не то что прибыль, а гляди чтобы накладу не было – Ну-ко рассказывай, что там с тобою попритчилось? больно любопытно знать.

– Ин пожалуй, для ча не рассказать. Вы кто в Москве бывали-ли?

– И, где нам бывать! отозвались многие голоса, – бывали там еще деды наши, да и то давным давно. рассказывали, правда, много диковинного.

– Ну, а московских ворон видали ли?

– А что, разве крупнее наших, чтоль?

– Крупней, не крупней, только хитрей, смышленей….

– Чем же?

– Да уж больно продувны, насмешливы.

– Как так?

– А вот как. – И начал, и почал Гаврило честному люду в глаза пыли пускать, краевым словом темное дело расцвечивать…. – «Вышел я, говорит, из Москвы, как следует: на мне был синий кафтан, красный кушак, сапоги с наборами и шляпа новая залихватская. Да, я вышел из города молодцом было, а вот тут и случился грех; – или то уж вправду бес попутал, или несмышленость моя была причиною! – Только я вышел из-за заставы, да отправился по дороге сюда, – вдруг вижу, летит прямо надо мною и кричит ворона московская: «залихватская шляпа!» – мне послышалось, что ворона кричит: «дурацкая шляпа!» я снял да и бросил с досадою; иду далее, другая ворона летит и кричит: «с наборами сапоги! с наборами сапоги!» я подумал, кричит она: «сворованы сапоги!» скинул да и кинул; дальше иду, третья ворона летит и кричит: «красный кушак! красный кушак!» мне показалось, кричит: «грязный кушак!» рассердился я крепко, сорвал его, да распоясавшись так и иду; четвертая ворона летит и кричит: «синь кафтан!» мне послышалось: «скинь кафтан!» как хватил его, и долой с себя – да вот так и пришел сюда в чем видите».

– Гм! – А казна-то где?

– Да осталась в кафтане, в боковом кармане: ведь в Москве на то и карманы шьют, чтоб в них деньги носить.

Тут посмотрел на него прямо и строго дядя Фомич, да и вымолвил:

– Вот я тебе на твою эту сказку-побаску скажу, – раскуси-ко ее, может понравится…. Был молодой котенок у нас, шаловлив он был больно – бабы избаловали потачкою: мало стегали его – по молодости все прощали бывало ему, – если он и замяучит не к месту голоско, или оцарапнет кого, или сшалит – стащит съестное что-нибудь – ему, как котенку резвому-молодому, все это спускалось; – а как этот котенок повырос, и стал котом, да своим настоящим делом-то не занимался – мышей-то ловить не ловил, а только знал мяукал, воровал, да царапкался – так ему из избы-то и сказано: «брысь!» Понимаешь?…

Увидал Гаврило, что штука не удалась, что не преклонил на жалость и не рассмешил побаскою он своего строгого родича…. В пот сердягу ударило.

– Эх ты, голова простоволосая! – продолжал потише несколько дядя Фомич, – так московские-то вороны тебя раздели совсем?… Видишь, как они тебя грешного отделали!.. Правдива видно пословица: что и против вороны дураку нет обороны!

Было тут смеху над Гаврилой не мало; даже малые ребятишки, смотря на больших, хохотали и сами не зная чему, до устали. Гаврило-ж и взглянуть не мог прямо на своих родных; тоска его взяла сильная: все веселятся, а он, что сыч в лесу, на которого денною порою воробьи напали врасплох, – уж и малые-то ребята над ним тешатся! Не вытерпел Гаврило, заревел голосно и, упав в ноги старшему родичу, повинился во всем поистине, не приплетая лжи, не силясь кудрявым словом из прямой правды выпутаться. Для такого святого праздника даже и не пожурили Гаврилу, как бы следовало, а сжалившись простили его, промолвив только оговорку: «смотри, брат Гаврило, чтобы вперед того не было… вороны московские – хитрый народ!» И будто, видите, точно Гаврило на другой же год, отправившись без похвальбы в город на заработки, так стал трудящ, делен и честен, что уже к Светлому празднику явился в деревню действительно в синем каштане с прочими принадлежностями. Да чего еще, – хитрую науку в деревню принес; стал учить тамошних ребятишек, – вместо того, чтобы им пустяками заниматься да шлянды бить, – плесть из ивовых прутьев какие-то корзины узорчатые; а от своего хозяина принес своим родичам, кроме денег, какой-то за печатью лист, в котором значилось, что он, Гаврило, за свое уменье в рабочем деле, был в предпоследние три месяца поставлен в Москве набольшим над молодыми работниками.

Вот тогда-то Гаврило уже не печально, как в прошлый год, а радостно встретил день Светлого Христова Воскресения.

Жили были два мужичка, у одного из них была лошадка молодая гнедая бедовая, а у другого телега просторная сосновая новая. Задумали те мужички сделаться на время товарищами: поехать вместе в город, чтобы себе там какую прибыль найти; и хотя каждый ехал за разным делом, да ехать случилось по одному пути.

Согласились и сложилися: равно по мешочку взяли с собой поклажи, равно выпили для куражу; равная дорогой условлена плата, по полтине с брага, – совсем как надобно товарищи!

Собрались, заложили гнедую лошадку в новую телегу и отправились, весело завалившись на соломе, да попевая оба разными голосами песню одинаковую.

Ехали долго-ль, коротко-ли, – не ведомо; только по сию пору все шло хорошо, ладно у них, – и лошадка как надобно бежала рысцой, и телега где следует поскрипывала, – ан тут-то вдруг и приключилось неладное.

Гоня лошадку да калякая между собой, да распевая песни, лежа в телеге носами вверх, – заехали наши путники в трясину – грязь великую, стала лошадка, а с ней и телега тож. «Ну! ну! что стала? Эй! ну, не бойся!» – хлестают лошадку, уговаривают рвется сердечная, а телеги сволочи не в мочь; – как тут горю помочь?

Хозяин лошадки первый сжалился. – Ну, говорит, – брат Родивон, вылезай вон! а то не выкарабкаемся. – Сам прыгнул с телеги и ушел чуть не по брюхо в земляное месиво. Взглянул на него Родивон с телеги и вымолвил: «ну, погоняй живей!» – Чего погонять, – и ты вылезай; вишь земля ровно тесто, и порожней телеги не скоро выволочишь?

– Да как же здесь вылезешь? – говорит Родивон, – ведь грязно….

– Чтож, что грязно? я вылез-же; перейдем топь обчистимся.

– Нет, спасибо, брат, погоняй себе как хочешь, или сам подвози; а я не полезу вон, не стану мараться да пачкаться.

– Да чтож ты, загубить чтоли живота-то хочешь? вишь гнедая индо надсадилась.

– А мне что: – она, гнедая, твоя, а телега моя; а я в своей телеге могу лежат сколько мне хочется!

Стал было так и сяк хозяин лошадки уговаривать Родивона нашего с телеги сойти, но тот себе залег, – и знать ничего не хочет и ведать ни о чем не намеревается; да еще прикинулся, будто сон его крепко одолел; пусть мол товарищ помается, – как-нибудь да вывезет.

Товарищ, точно, сначала долго маялся-бился, а после за ум схватился: телега-то мол его, да лошадь моя: телега завязла, а лошадь авось выволочится? Так не говоря более ни-слова с Родивоном-товарищем, отпряг он лошадку, снял с телеги свой мешок, взвалил на нее и сам вскарабкался; да как нукнул, лошадка и пошла себе, хоть с трудом, а начала переступать по грязи, – и благополучно опять стала свой путь коротать, подвигаться куда следовало.