Максим Горький - Трусливый Ваня [сборник]

Боже, какая поднялась суматоха!

На другой день приезжал урядник [28] Урядник — в царской России старший нижний чин уездной полиции. , писали в столовой какую-то бумагу. Мамаша плакала.

Но вот у крыльца остановились розвальни, и от тройки белых лошадей валил пар.

— Володя приехал! — крикнул кто-то на дворе.

— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую.

И Милорд залаял басом: «гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (там они ходили и всё спрашивали, где продаётся порох). Володя, как вошёл в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повёл Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.

— Разве это так можно? — убеждал папаша. — Не дай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Не хорошо-с! Вы зачинщик, и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно? Вы где ночевали?

— На вокзале! — гордо ответил Чечевицын.

Володя потом лежал, и ему к голове прикладывали полотенце, смоченное в уксусе. Послали куда-то телеграмму, и на другой день приехала дама, мать Чечевицына, и увезла своего сына.

Когда уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал в знак памяти:

«Монтигомо Ястребиный Коготь».

В некотором царстве, в некотором государстве… Впрочем, нет. Этот рассказ не так начинается.

Не в каком ином, как в нашем царстве, в собственном государстве, давным-давно жили-были дед да баба. И, как водится, не было у них детей. Были только кошка Машка, собачка Патрашка и говорящий скворец Василий Иванович.

Свыклись они все и жили дружно, неподалёку от города. У каждого было своё занятие. Дед колол дрова, двор подметал, ходил пить чай в трактир и кряхтел на лежанке. Старуха вязала чулки и варежки и бранила старика. Патрашка ловил мух, лаял на луну и на свою тень и был самым отчаянным трусом в деревне; ночью всё просился в горницу и во сне тоненько полаивал — бредил. Кошка Машка думала, что весь дом и все в нём люди и звери и всё молоко на свете и всё мясо — всё для неё одной заведено. Оттого она очень обижалась, если, бывало, дед её стукнет около молочника ложкой по голове или баба оплеснёт водой.

Скворец Василий Иванович жил над окном, в открытой клетке; он ходил на полной свободе по всему дому, и все уважали его за ум и за образование. Очень искусно Василий Иванович истреблял тараканов и весьма похоже передразнивал; как дед ножик точит, как баба цыплят с крыльца сзывает, как Машка мурлычет.

Как только дед с бабой за стол сядут, скворец уже на столе. Бегает, вертится, попрошайничает: «Ч-что же это такое, с-скво-ру-шку-то поз-забыли?» А если и это не помогает — он прыг деду на голову да в лысину-то его — долб! Дед взмахнёт рукой, а Василий Иванович уже над окном и верещит оттуда: «Что же такое за штуки? Что же это такое?»

Так-то вот они и жили в великом согласии. Раз зимой легли они спать. А на дворе была вьюга. Вдруг баба повернулась на бок и говорит:

— Дед, а дед, как будто у нас около калитки кто-то кричит… Жалобно так…

— А ты спи знай, — отвечает старик. — Я только что второй сон начал видеть. Никто там не кричит. Ветер воет.

Помолчали-помолчали. Опять баба беспокоится.

— Да я же тебе говорю, встань ты, старый трутень! Ясно я слышу, что это ребёночек кричит… Мне ли не знать?

Тут все звери проснулись.

Машка сказала:

— Это не моё дело. Если бы молоко или мышь, тогда так… А понапрасну я себя беспокоить не согласна…

Вспрыгнула на печку и завела песню.

Патрашка потянулся передними лапами, потом задними и сказал:

— Беф! Что это за безобразие. Уснуть не дают!.. Беф, беф! Целый день трудишься, покою не знаешь, а тут ещё ночью тревожат. Беф!

Покрутился, покрутился вокруг собственного хвоста и лёг калачиком.

На дворе что-то опять запищало. Даже и дед услышал.

— А ведь это ты верно, баба, не то ягнёнок, не то ребёнок. Пойтить, что ли, посмотреть?

Спустил ноги с лежанки, всунул их в валенки, снял с гвоздя тулуп и пошёл на двор.

Приходит.

— Старуха, зажги-ка огонь. Погляди, кого нам бог послал.

Баба зажигает, а сама торопится:

— Кого? Кого? Мальчика? Девочку?

— Совсем наоборот, не ребёночек, а козя. Да ты посмотри, какая прехорошенькая.

Вынул из-за пазухи, подаёт бабе. Та разахалась:

— Ах, ах, ах, что за козя! Что за козюля удивительная!

Настоящая ангорская.

А козя вся дрожит: на ножках и на брюшке у неё снег обледенел комьями, хвостиком вертит и прежалостно плачет:

— Бе-е-е… Молочка бы мне-е-е!..

Дед своей старухи боялся и знал, что она скуповата.

Однако осмелился, прокашлялся:

— Ей бы, старуха, молочка бы? А?

А старуха и рада:

— Верно, верно, старик. Я сейчас.

Налила молочка в блюдце. Но козя была совсем мала и глупа: ничего не понимает, только ногами в блюдечко лезет и всё блеет.

Тут старик догадался:

— Подожди-ка, я ей соску сооружу.

Налил молока в аптекарский пузырёк, обвязал сверху тряпкой, колпачком, и сунул козе в рот… Уж так-то она принялась сосать. Аж вся трясётся и копытцем по полу стучит.

Кошка Машка говорит:

— Здрасте! Моё молоко и вдруг каким-то бродягам.

А Патрашка сказал:

— Совсем с ума спятили наши дед да баба.

И полез под кровать.

Василий Иванович проснулся, когда зажгли свечку, и заскрипел что-то спросонья. Но увидал, что рядом на стене ползёт таракан. Тюк! И нет таракана. А козя выдудила пузырёк, ещё требует. Дали ей другой, и третий, и четвёртый. А сами на неё не налюбуются. Но потом дед пощупал у неё животик и говорит:

— Точно турецкий баран. Будя. Облопаешься. Идём-ка лучше спать.

Залез на печку и взял козю себе под армяк [29] Армяк — крестьянская верхняя одежда из толстого сукна. .

Очень скоро козя в доме освоилась. Научилась скакать с пола на лавку, с лавки на лежанку, с лежанки на печку. И такая утешная стала, ласковая, что просто одна прелесть. Не только из рук ест, но даже по карманам шнырит. И всё бегает, суетится, хвостом трясёт.

Баба в ней просто души не чает.

— Вот подрастёт немножко, козлитоночка наша, и будет молока давать каждый день по две бутылки. А мы его будем дачникам продавать. Молоко козье драгоценное, потому что очень целительное, по полтиннику бутылка. А там острижём её, и буду я зимой вязать чулки и перчатки из козьего ангорского пуха на продажу. И тебе, старик, свяжу к твоему дню рождения.