Л. Пантелеев - Ленька Пантелеев

— Рабочие подняли. Я ж говорю… С Дунаевской фабрики рабочие восстали, разгромили районный совдеп, перебили коммунистов и огромной массой направились в центр…

— Позвольте! Это что-то не того!..

— Да, да. Правду говорю. Со всех фабрик рабочие — не только с Дунаевской, а и с Нобеля, и с Большой мануфактуры, и с Константиновского…

— Чепуха!

Ленька обернулся. Это слово, — кажется, первое за весь день — произнес белокурый молодой человек в клетчатой куртке. Бородач тоже повернул голову.

— Позвольте! Это почему же вы так выражаетесь: чепуха?!

— А потому, что вы — попросту говоря, врете!

— Вру?

— Да, врете.

— А вы что же — сомневаетесь?

— Вот именно. Сомневаюсь.

— Ах, вот как? Значит, по-вашему, выходит, — рабочие довольны большевиками?

Молодой человек молчит. Ленька видит, как на его загорелых скулах ходят, подрагивают желваки.

— Значит, я говорю, вы считаете, что рабочий народ стоит за большевиков? Так, что ли, выходит?

— Знаете что, дяденька… Идите вы к черту! — сквозь зубы говорит белокурый. И, отвернувшись, он достает из кармана кожаный кисет и начинает свертывать новую папиросу.

…Тем временем в подвал возвращаются один за другим и остальные разведчики. Никто из них ничего толком рассказать не может, но все в один голос заявляют, что восстание победило, что Советская власть в городе свергнута и что уже приступило к исполнению обязанностей какое-то новое «демократическое правительство».

— Послушайте, а что делается — там, наверху, в номерах? — спрашивает у одного из разведчиков Александра Сергеевна.

— Все в полном порядке, сударыня. Стекла выбиты, воздух чистый, за окнами, вместо соловьев, посвистывают пульки…

— А как вы считаете, — не слишком опасно будет подняться туда? У меня мальчик тяжело болен. Надо взять кое-что из гардероба…

— Гм… Не советую. А впрочем, дело вашей личной отваги.

— Мама… не ходи, — хрипит Ленька.

— Ничего, Лешенька. Посиди пять минуток. Я все-таки попробую, схожу.

— Мама, не надо, там же пули свистят!..

— Ничего, детка. Бог милостив. Как-нибудь. Я должна раздобыть хоть что-нибудь. Иначе ты окончательно простудишься.

— Давайте я схожу…

Это сказал молодой человек в клетчатом. Он вынул изо рта свой черный мундштук и без улыбки смотрит на Александру Сергеевну.

— Благодарю вас, — говорит она растроганно. — Вы очень любезны. Но ведь вам одному там все равно ничего не найти… Может быть, если вам не трудно, вы проводите меня? Все-таки мне будет не так страшно…

— Пожалуйста. Идемте, — говорит белокурый, поднимаясь с ящика.

…Мать уходит.

Ленька остается один, и в первый раз за этот день ему становится по-настоящему страшно. Чтобы не думать о матери, он старается внимательно слушать, о чем говорят вокруг. Но то, что он слышит, нисколько не умаляет его страха.

— Господа! Совершенно исключительные новости, — объявляет кто-то у входа в подвал. — Я только что был на улице и своими глазами видел последнюю сводку. Оказывается, восстанием охвачен не только Ярославль. Идут бои в Петрограде, в Москве, во многих городах Поволжья!

— Не может быть!..

— Я же вам говорю, своими глазами видел.

— А вы что, собственно говоря, восстание в Москве видели или сообщение об этом?

— Да… сообщение…

— Ведь вот Фомы неверные, — бормочет Ленькин сосед-бородач. Радоваться надо, а они — «чепуха» да «не может быть»…

— А что на улицах?

— На улицах еще не совсем спокойно. Постреливают. Но, по всей видимости, сопротивление большевиков уже сломлено.

— Да, да, сломлено, сломлено, — бубнит Ленькин сосед, и опять у Леньки появляется желание схватить этого человека за бороду.

Минуты идут, а мать не возвращается.

За Ленькиной спиной кто-то взволнованным, дрожащим и даже всхлипывающим голосом говорит:

— Простите, но это гадко! Это ужасно! Я не могу забыть. У меня до сих пор в глазах эта сцена!..

— На войне, как на войне, уважаемый!

— Извините! Нет, извините! Это не война. Это называется иначе. Это убийство из-за угла.

— Ну, знаете, советовал бы вам все-таки выражаться поосторожнее!.. Проявление патриотических чувств народных масс называть убийством!..

— Да, да! И повторю, милостивый государь… Я старый русский интеллигент, старый земский деятель, ни малейших симпатий к большевикам не питал и не питаю, но я должен вам сказать, что это — убийство, подлое, гнусное, грязное убийство…

— Простите, о чем там речь? — спрашивает кто-то.

— Да видите ли, с председателем Ярославского исполкома Закгеймом не очень, так сказать, гуманно поступили. Казнили на улице без суда и следствия.

— Да… Казнили… Но как, как? Выволокли из квартиры на улицу, полуодетого, и зонтиками, зонтиками — по голове, по спине, по лицу… Молодые женщины, дамы, интеллигентные, миловидные…

— Эй, вы! В пенсне! Довольно вам разводить истерику! — кричит кто-то из дальнего угла.

Ленька сидит с ногами на ящике, ежится, кутается в мамино пальто и, зажмурившись, представляет себе эту страшную картину: полуодетого, сонного человека выталкивают, выволакивают на улицу, и нарядные дамы бьют и насмерть забивают его летними кружевными зонтиками…

Бородатый Ленькин сосед расстегнул саквояж, расстелил на коленях салфетку и с аппетитом, не спеша поедает толстые бутерброды, макает в бумажку с солью облупленные крутые яйца, пьет из бутылки молоко. Ленька уже давно хочет есть, но почему-то на эти бутерброды, яйца и молоко он смотрит с отвращением.

«Мама!.. Где же мама? Куда она пропала?»

И словно в ответ на этот вопль его души, где-то в дальнем углу подвала раздается знакомый глухой и встревоженный голос:

— Лешенька! Сынок! Мальчик! Где ты?..

— Здесь я!.. Мамочка, мама!.. — кричит он и чувствует, что голос его срывается…

Александра Сергеевна с трудом проталкивается к нему. В руках у нее одеяло, подушки и крохотный узелок с вещами.

— Почему ты так долго? — бормочет Ленька. — Где ты была? Я уж думал…

— Ты думал, маленький, что меня убили? Нет, мой дорогой, слава богу, как видишь, я жива. Но, представь себе, какой ужас, — пока мы с тобой сидели тут, нас дочиста обокрали!..

— Кто?!

— Откуда же я знаю, кто? Нашлись какие-то бессовестные, бессердечные люди, которые воспользовались несчастьем ближних и унесли буквально все, что было в номере. Осталась только всякая мелочь на туалете — гребенка, пудреница… немножко провизии… Да в шкафу я разыскала, на счастье, твои штанишки и сандалии.

— А шинель?

— Я же говорю тебе, — ничего нет: ни шинели, ни фуражки, ни моих калош, ни чемодана…

— Эх, народ! — смеется Ленькин сосед, заворачивая в салфетку остатки завтрака и пустую бутылку из-под молока. — Ловко работают! Молодцы ребята!