Михаил Ляшенко - Из Питера в Питер

Ребята переглянулись, осторожно улыбаясь, уже завороженные этой мыслью...

— А Катя? — вспомнил Аркашка.

— Взяли б и ее, если б пошла.

— Погоди, а Мишка? — нахмурился Аркашка.

— Дудин, что ли? Мал.

— Что ж, мы его тут оставим?

— Всех не возьмешь.

— Всех! Выходит, мы четверо выскочим, а ребята пусть пропадают?

— Кому будет лучше, если и мы с ними пропадем, — нехотя пожал плечами Ларька.

Когда Аркашка и Ларька начинали вот так спорить, огрызаться и ссориться, Гусинского и Боба Канатьева охватывало беспокойство.

— Ну, чего опять сцепились? — завозился Канатьев, оглядываясь на Гусинского. Тот молча скорчил неодобрительную гримасу. — Еще не договорились, куда бежать, в какую сторону, как это вообще делается, а уже кидаетесь друг на дружку...

Аркашка и Ларька притихли.

— Прежде всего — революция, — проговорил Ларька. — Все другое после.

— А революция для кого? — нахмурился Аркашка. — Для всех! Значит, и для Кати и для Мишки...

—«Для всех!» — передразнил Ларька. — Сказанул тоже!

Аркашка сообразил, что тут он и правда сморозил. Стал выкручиваться, но его уже не слушали. Думали, как же все разузнать, связаться с красноармейцами...

— Может, они нас отобьют? — нерешительно поинтересовался Канатьев.

— А мы бы ударили отсюда с тыла! — тотчас подхватил Аркашка. — С белых только пыль полетит! Даешь, братва!

— Чем ты ударишь? — огрызнулся Ларька. — Если б нам оружие...

— Добудем! В бою!

— Нет, сперва надо связь установить... — Ларька стал складывать знамя, заворачивать его в полотенце. Все провожали знамя глазами...

— Ты чего? — спросил Аркашка.

— Установим с нашими связь — развернем знамя, — твердо заявил Ларька. — Будем красные разведчики...

Но они ничего не успели сделать, потому что через день пришли суровые, пожилые солдаты — санитары в линялых гимнастерках, и, стыдясь смотреть на ребят, стали, подчиняясь окрикам своих начальников, выбрасывать из казармы во двор скудное добро учителей и детей...

Накануне младшие классы ушли следом за четырьмя подводами в какой-то приют, в пятнадцати километрах от города. Теперь Олимпиада Самсоновна и другие учительницы бегали следом за двумя офицерами, которые командовали выселением из казармы. Учительницы заранее просили Николая Ивановича и других мужчин не вмешиваться, предоставить переговоры им, дамам.

— Все-таки офицеры, — объясняли учительницы. — Воспитание! Манеры!

Но санитары хмуро выносили во двор, на холодное, льдистое солнце все имущество.

— Господа, ну что вы делаете! — Олимпиада Самсоновна еще пыталась говорить уверенно. — Где же дети будут спать? Как вам не совестно...

Нет, не получался уверенный тон. В каждой нотке ее голоса звучали обида, растерянность, мольба... Рыжеусый офицер отмахнулся от нее, как от назойливой мухи:

— Переспите на земле. Не подохнут ваши краснопузые детки. А если вам, мадмуазель, — он попытался ухватить за талию Анечку, — будет холодно или жестко, зовите нас...

— Господа, что за шутки! — пробовала Олимпиада Самсоновна защитить вспыхнувшую Анечку.

— Ну, ты мне надоела, старая карга! — обозвал ее рыжеусый. — Вон отсюда, кому сказано!

— Я попрошу быть повежливее...

Она все еще просила. Ее унижение становилось невыносимым. Катя, стоя сзади, ломала вырезанную Володей палочку, машинально шептала: «Так будет со всяким...»

Но офицер шагнул к Олимпиаде Самсоновне ближе и, шевеля усиками, как таракан, сказал что-то тихо. Какую-то грязную пакость...

Тогда Олимпиада Самсоновна подняла руку и молча выдала ему, на радость всем ребятам, пару оплеух — сначала дала по левой щеке, потом по правой. Офицер схватился за шашку; шашки на месте не оказалось. Он зацарапал ногтями по кобуре пистолета... Но его крепко взял за руку Николай Иванович, со всех сторон молча надвигались ребята... Офицер оглянулся и понял: ждут только сигнала, чтобы кинуться, как волчата... Их гляди сколько, сотни, а у него команда в десять стариков... Вон впереди тощий, скалит зубы, подобрал где-то дубину...

Кое-как обошлось. Выпросили у холерного доктора стакан спирта, угостили обиженных офицеров. Еще день перебились в казарме. Наутро и старшие двинулись походным порядком в приют, следом за младшими. Человек шестьдесят отправлялись на деревенские харчи. Ларька и Аркашка по просьбе Николая Ивановича ушли с последними ребятами и учителями в приют. Гусинский, Канатьев, Володя и Катя поехали в какое-то село Широкое.

Впрочем, на телеге, кроме хозяина, место нашлось только для Кати и Володи, а Гусинскому с Канатьевым сразу велено было идти рядом, пешком. Так распорядился хозяин, Фома Кузьмич, у которого двоим из них — еще непонятно, кому — суждено было пока жить. Глаз у Фомы Кузьмича был острый. Бесцеремонно осмотрев ребят, он раскрыл красный рот, запрятанный в черную бороду, и увесисто пророкотал:

— Девица и ты, баринок, со мной сидайте. А эти нехай идут, ноги не отвалятся.

Володя полез на телегу, но Катя сказала:

— Я тоже пройдусь.

Фома Кузьмич не стал перечить. Тогда и Володя соскочил на землю, пожимая плечами. Все сунули свои пожитки на телегу, под влажную солому, и пошли.

Володя заговорил с Катей по-французски, объясняя, что незачем, собственно, мочить ноги, если можно не мочить, что им сейчас ничего не остается, как слушаться и точно все выполнять, не выдумывая... Он пространно объяснял это, иногда, словно случайно, встречаясь с любопытствующими глазками Фомы Кузьмича.

— Я ничего не выдумываю, — по-русски ответила Катя.

— А он по-каковски болтает? — спросил ее хозяин.

— По-французски.

— Гляди-ко! А ты не можешь?

— Могу, — улыбнулась Катя и добавила что-то по-французски.

— Это чего же будет?

— Она благодарит вас за доброту, — перевел Володя.

Хозяин насчет доброты пропустил мимо ушей, как пустое, его заинтересовало другое:

— Может, вы не русские? Не крещеные вовсе?

Володя и Катя молча показали ему свои простые серебряные крестики, смущаясь, что шнурки засалены.

— А те? — кивнул Фома Кузьмич на Гусинского и Канатьева, которые несколько отстали.

— И те! — твердо ответила Катя, не давая сказать Володе. Они хорошо знали, что у Гусинского никакого крестика на шее нет.

Фома Кузьмич пустился расспрашивать, как ребята жили в Питере, кто их родители, какое имели состояние. Катя отвечала следом за Володей, но от этих расспросов снова подобралась тоска... Она так ясно увидела маму, ее молящие, в слезах глаза, трясущиеся щеки, дрожащие губы, которые пытались кричать что-то очень важное, когда теплушка уходила от питерского перрона... И своих братиков, близнецов, как они цеплялись за нее и ревели, когда она прощалась, уезжая... Боже мой, живы ли они?